Любимый город. Фресно, штат Калифорния

испытывал к нему внезапные приливы неприязни: за его ужасный вид, за то, что он такой неудачник, за его плачевное состояние и одиночество, за то, что он упорно цепляется за жизнь, за место под солнцем, за его внешность и запах. Но вскоре эта неприязнь проходила, ведь я знал: кем бы и каким бы он ни был, Хафф остается добрым человеком, беспомощным, искренним, моим соседом, другом, современником. Целый месяц, день за днем, в полдень и в десять часов вечера, я толкал его тележку то туда, то обратно. Я знал, что Хафф умирает. Я даже спросил его, не хочет ли он лечь в окружной госпиталь, что у ярмарки, и отдохнуть там остаток жизни. Он сказал нет. Он хотел жить по заведенному у нас распорядку жизни. Однажды днем хозяйка сообщила мне, что ночью он скончался. С тех пор я его не видел. На похороны я не пошел. Я не хотел даже знать, состоялись ли они. Про людей вроде Хаффа по городу ходили байки, будто они скряги и у них где-то припрятано огромное богатство. Я никогда в это не верил. Я знал, что какое-то время он владел тележкой, с которой торговал воздушной кукурузой. Больше эту тележку я не видел.

Хафф тоже принадлежал к роду человеческому.

Другим человеком, которого я открыл для себя во Фресно, был мальчик, даже зимой он ходил в Эмерсоновскую школу разутым. Его семья приехала в город в фургоне, поставленном на стоянку у железнодорожного полотна близ консервного завода. Их было четверо или пятеро детей, отец и мать. Жили они в фургоне. Мальчик ходил в школу недели две, затем семейство собралось и куда-то переехало. Он был терпеливый парень, хотя и страдал, когда не мог назвать мисс Чамберс свой адрес, когда столько мальчиков и девочек считали его чудаком только потому, что у него не было обуви, страдал больше, чем можно было предположить. Я долго раздумывал, как завести с ним дружбу, но этому так и не суждено было осуществиться. Он не желал ни с кем водиться, и его можно понять. Я же хотел сказать ему, что он мог бы продавать газеты и зарабатывать – помогать собственной семье и себе самому, но иногда бывает верхом неприличия навязывать другим свою помощь.

Были и другие люди.

Но были и места. Самыми значительными из них, как я уже говорил, для меня стали публичная библиотека и ярмарка. Чтение было моей насущной потребностью, кроме того, мне нужно было видеть спектакль, что возможно только на ярмарке, – человека в действии, человека, выставляющего напоказ себя, свою живность, изделия собственного производства, свое творчество, искусство, даже свои жалкие полотна и статуи, на создание которых его подтолкнули скука и смятение.

Во Фресно были и другие важные для меня места: кинотеатр и церковь. Кинотеатры назывались: «Либерти», «Кинема», «Бижу», «Стренд», «Ипподром» и «Орфеум». А церковь – Первая армянская пресвитерианская. В кино на экране и на эстраде в варьете я видел род человеческий в движении. Человечество там пребывало в вечном поиске: бежало от тоски и неудач, искало красоту и смысл. Но только в церкви, казалось, человек приближался к красоте и смыслу, когда открывал томик гимнов и начинал петь о сокровенном. Я тоже пел. И пою до сих пор. Так протестантские песнопения стали частью моих собственных поисков смысла.

Конца городу нет, никакому городу, если это город, в котором мы родились и все возродимся, как говорится в Писании. Но погода, ах какая там божественная погода весенней порой, летом, осенью, в листопад, и зимой – жаркое солнце и проливные дожди, молодая весенняя травка и огненное золото осени. Погода во Фресно – мечта фермера! Там я жил и стал частицей рода человеческого.

1952