вырасту.
— Не хочется? Почему же?
— Не хочется — и все.
— А кем же тебе хочется быть?
— Сначала, конечно, подающим. Я хочу побыть подающим один хороший сезон — так, чтобы набрать выигрышей двадцать на один-два проигрыша, а то и вовсе без проигрышей. А потом я хочу выйти замуж и иметь семью.
— Подавать тоже значит выступать, Сверкунчик.
— Но на бейсбольном поле, в игре. В игре, а она никогда не повторяется, и в ней не надо говорить, а просто выйти и подавать, или отбивать, или бросать. Бейсбол — замечательная игра.
— Но ведь наша пьеса тоже замечательная?
— Да, конечно, но ведь я никогда ее не видела, а когда ты играешь в ней, она всегда одинаковая.
— Зато меняются зрители.
— Меняются, и иногда одни совсем не похожи на других, как, например, несколько дней назад в Бостоне, когда один человек — помните его? — получал от спектакля огромное удовольствие. Он понимал все, что мы делали, и поэтому каждый из нас играл лучше обычного. Но на бейсболе все зрители такие, как этот человек в Бостоне, а сама игра каждый раз другая. Я хочу подавать у «Гигантов», подавать так, чтобы они наконец получили переходящий приз Национальной лиги, который они никак не получат вот уже несколько сезонов подряд. Ведь девушки-подающей нет ни в одной из команд первого класса.
— Девушек-подающих нет также ни в одной из команд второго класса — и не только подающих, а вообще девушек-игроков.
— Нет, так будут. Может, именно я стану первой девушкой в команде первого класса.
— Тебе придется подавать необыкновенно хорошо.
— Конечно! Мне придется подавать лучше любого мужчины, иначе меня не возьмут. Подавать так, чтобы они просто не смогли без меня обойтись.
— Ты тренируешься?
— Последнее время мало: ведь я занята в пьесе.
— Но как вообще ты тренируешься?
— О, я стою минутку и смотрю на отбивающего и принимающего, а еще раньше смотрю, не перебегает ли кто, а потом схватываю мяч крепко-крепко, размахиваюсь и подаю, и мяч летит так быстро, что они увидеть его не могут, не то что перехватить. И каждый раз я подаю по-разному — то выше, то ниже.
— Где же ты тренируешься?
— Везде, но когда мы с моим братом Питером Боливия Сельское Хозяйство жили на Макарони-лейн, мы чаще всего тренировались на заднем дворе.
— С кем, с кем?
— С моим братом. Мой отец всегда называет его Питер Боливия Сельское Хозяйство. Пит тоже хороший подающий, может, даже получше меня, но это, я думаю, потому что он старше. И ведь он в Париже все время следит за тем, чтобы быть в форме, а я не слежу. Там он научил бейсболу нескольких мальчиков.
— Ты знаешь, Сверкунчик, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что в один прекрасный день ты и в самом деле будешь играть за «Гигантов». И я не сомневаюсь, что вскоре после этого ты выйдешь замуж и у тебя будет чудесная семья.
Тут вернулась Мама Девочка. Она сказала:
— Уже за полночь, Лягушонок, и я думаю, нам надо укладываться.
В воскресенье мы пробездельничали весь день в нашем новом номере в «Пьере» — 3132-м. Почти весь день Мама Девочка провисела на телефоне. Она позвонила даже Кларе Кулбо в Калифорнию. Клара сказала, что мои золотые рыбки живы-здоровы, а потом они с Мамой Девочкой стали говорить обо всем на свете. Мама Девочка заявила, что Кларе просто необходимо сесть на самолет и прилететь в Нью-Йорк. Клара попросила Маму Девочку не класть трубку и пошла спросить у своего мужа, можно ли ей лететь, и он сказал, что нельзя, но к концу дня Маме Девочке пришла от нее телеграмма, и в ней говорилось: «ПРИЕЗЖАЮ НЬЮ-ЙОРК ЧАС ДНЯ ПОНЕДЕЛЬНИК. БУДУ ПЬЕРЕ В ДВА ИЛИ ТРИ. ПРИВЕТ». Мама Девочка была в восторге оттого, что две ее лучшие подруги, Глэдис Дюбарри-Таппенс и Клара Макгуайр-Кулбо, будут смотреть из первого ряда, как она выступает в своем первом нью- йоркском спектакле.
— Ты обзвонила всех на свете, — сказала я. — Можно теперь мне позвонить?
— А кому бы ты хотела?
— Сама знаешь кому.
— Кому же?
— Моему отцу, вот кому!
— Хорошо, Лягушонок. Звони своему отцу.
Я взяла трубку и дала телефонистке номер моего отца в Париже, и примерно через полчаса она позвонила и сказала, что никто не отвечает, и не надо ли ей попробовать снова через двадцать минут. Я сказала — да, но и через двадцать минут ответа не было. Она пробовала звонить еще много раз, и в конце концов Мама Девочка сказала:
— Я думаю, они уехали куда-нибудь на уикэнд.
Уже к концу дня мы с Мамой Девочкой вышли подышать воздухом и наняли экипаж с лошадью, им правил старик в форменной одежде. Мы прокатились по всему Центральному парку. Это стоило очень дорого, но нам было не жалко.
— Теперь мы имеем право немножко пороскошествовать, — сказала Мама Девочка. — Мы хорошо поработали и завтра вечером должны показать лучший спектакль из всех.
— Ты боишься — ну, так, как боялась раньше, еще когда мы не читали для мисс Крэншоу?
— О нет. То есть боюсь, но другого.
— Чего?
— Я беспокоюсь о том, какая завтра будет публика, потому что, если не окажется хорошая, если не полюбит пьесу сразу же, как только поднимется занавес, нам придется туго и, может быть, будет провал. Пьеса удачная — вопрос в том, будет ли удачной также и публика. А ты боишься, Лягушонок? Скажи правду.
— Самую настоящую?
— Ну да.
— Самую-самую взаправдашнюю?
— Ну говори же, Лягушонок!
— Ни капли.
— И завтрашняя публика не беспокоит тебя?
— Не беспокоит.
— А что, если окажется ужасная? На нью-йоркские премьеры такая обычно и ходит. Приезжают с опозданием, многие — пьяные, почти все — переели и от этого не находят себе места. Фактически спектакль их даже и не интересует. Что, если будет такая?
— Ну и пусть. Мы сделаем свое дело и пойдем домой.
— Ты знаешь, завтра вечером после спектакля Глэдис устраивает у себя в доме роскошный прием для всей труппы. Никто из нас не ляжет, пока не выйдут утренние газеты, а это будет только в четвертом часу, и тогда, если рецензии будут хорошие и мы увидим, что спектакль стал сенсацией, — тогда тем более никому не захочется уходить. Все захотят
