интерес для кино.
К войне мы приблизились на следующий вечер. Мы начали окапываться на случай, если бы ночью пришлось укрываться от огня. И вот наконец война дошла до нас. Все бросились на землю и ждали самого худшего, но это был всего один лишь снаряд – правда, довольно крупный; он с воем и визгом несся на нас откуда-то издалека и перепугал всех насмерть. Долго мы не решались подняться из травы и грязи. Я рассматривал и жевал травинки. Снаряд ударил в склон холма позади нас, высоко взлетела и рассыпалась куча земли, но никого из нас не задело. Как бы там ни было, теперь-то уж мы были на войне. Мы были на войне наверняка – снаряд разорвался совсем близко от нас, – но это оказалось ничуть не страшнее, чем в Лондоне во время бомбежки, только происходило все под открытым небом. После этого нам всем стало легче: ведь мы уже попробовали войны вполне достаточно, чтобы судить о ней, и вышли пока невредимы – никто из нас не пострадал ни капельки. Однако нам это все-таки не понравилось; невольно думалось: а что если бы мы были на склоне холма, а не внизу, в долине? Тогда кое-кто из нас, наверное, был бы ранен, а кое-кто и убит.
Мы кончили копать щели, проверили, насколько они удобны, стали учиться нырять в них, и тут наступила ночь. Поели мы из своего фронтового пайка, и все нам показалось очень вкусным, ведь есть приходилось не часто и мы изрядно проголодались, но все-таки это были не домашние блюда – их и едой-то нельзя было назвать. Просто научно разработанный корм, богатый калориями и ни на что другое не претендующий.
В пути мы встречали разные другие отряды, но из знакомых никто не попадался. Пока у нас было все благополучно, и я надеялся, что с Виктором, Джо и Олсоном тоже ничего не случилось. Однако на следующую ночь нам уже не так посчастливилось. Наши собственные самолеты приняли нас за противника и сбросили бомбы на нас. Мы снова бросились в грязь – в эту ночь у нас не было вырыто щелей, – мы просто упали в грязь и ждали. Грохот и сумятица были ужасные. Мне почему-то не верилось, что своя бомба может убить меня или кого бы то ни было, однако я ошибался. Недалеко от нас в соседнем отряде оказалось двое убитых и пятеро раненых. Я не знал этих людей и не ходил смотреть на них, как некоторые из наших ребят. Не люблю глазеть на человека, когда он корчится от боли или умирает – и нет никого, с кем он мог бы поговорить.
А ведь такие несчастья случаются сплошь да рядом. Не все происходит так, как вы предполагаете, бывают всякие дурацкие неожиданности, они подстерегают вас на каждом шагу. Много народу на войне погибает от самых пустяковых и нелепых причин – от несчастных случаев, из-за чужих ошибок, просто по глупости. Каких только историй мы не наслушались, с тех пор как переправились через пролив! Столько народу пострадало совершенно бессмысленно. При первой высадке многих смыло волной за борт, и они утонули. Многие из тех, кто был поменьше ростом, шагнув из шлюпок в воду, погрузились с головой и больше уж не вынырнули, а выуживать их было некогда – все просто продолжали прыгать в море в надежде, что там окажется не так уж глубоко, чтобы утонуть. Нужно спешить, и вы спешите, и те мучительные и страшные вещи, которые долго преследуют вас во сне, оказываются сущими пустяками. Нужно только поторопиться; еще усилие – и вот вы уже шагаете по Европе.
Глава 71
Весли видит во сне, будто его должны расстрелять, просыпается и попадает в плен к немцам
Как-то ночью мне привиделся сон, напугавший меня во сто крат больше, чем все, что я видел наяву. Не знаю, как это случилось, но только Виктор Тоска, Джо Фоксхол, Дункан Олсон и я были схвачены и поставлены к стенке. Кто должен был нас расстрелять, не известно, я только знал, что если не случится какого-нибудь чуда, то через две минуты нам конец и никогда мне не видать моего сына и Джиль, и отца с матерью, и Вирджила, и дяди Нила, – и я был в отчаянии. Но вот появляются солдаты с винтовками в руках. Подходят к нам, чтоб завязать глаза. Один за другим Виктор Тоска, Джо Фоксхол и Дункан Олсон берут платки и завязывают глаза. Я тоже взял платок, который мне дали, и готов был завязать глаза, но тут сказал себе: «Будь я проклят, если не стану смотреть на мир так долго, как смогу, даже если это будет всего только одна лишняя минута». Я отказался завязать глаза, и офицер сказал, что можно и так. Он возвратился к своим солдатам и стал подавать команду. По первой команде первая шеренга опустилась на одно колено. По второй команде обе шеренги вскинули винтовки к плечу и прицелились в нас, в меня, – Боже милостивый, как это было страшно! После каждой команды офицер делал паузу: раз – пауза, два – пауза, и вот должна последовать третья команда, но после нее никаких пауз для меня уже больше не будет. Времени совсем не оставалось, но мне его хватило на то, чтобы испытать страх, ярость, гнев против всех на свете, и я все ждал, что услышу залп и увижу вспышку огня и затем перейду в другой мир, куда меня совсем не тянет, оттого что я буду там один – без Джиль, без моего сынишки. Я не хотел попасть на тот свет, оттого что не знал, какой он, а этот свет я знал и любил. Я любил этот мир всей душой и телом, мне хотелось оставаться в нем как можно дольше, и время, которое нужно на то, чтобы пуля вылетела из дула винтовки и долетела до моей головы, казалось мне слишком ничтожным. Так я и стоял, не в силах оторваться от этого мира и в страхе ожидая перехода в другой, пока вдруг не проснулся весь в поту. Тогда я возблагодарил Бога за то, что он сохранил мне жизнь, и проклял все на свете за то, что мне привиделся такой страшный сон.
Наутро я стал размышлять, что означает этот сон. То мне казалось, что я непременно буду убит, то, наоборот, я считал, что обязательно останусь в живых.
Все эти дни я пытался хоть что-нибудь узнать о Викторе, Джо и Дункане, но никаких вестей о них не было. Потом появились слухи, будто несколько ребят из их отряда были убиты, а другие – ранены, но я не придавал этому никакого значения, потому что на войне всегда ходит слишком много слухов, и они вас только зря волнуют. Наступление, по-видимому, шло медленнее, чем предполагалось, но кругом говорили, что все обстоит отлично. Самые неприятные новости были о Лондоне и о летающих снарядах. Из-за этого я день и ночь волновался за Джиль, ведь если находиться дома во время налета было вполне допустимо, пока мы были вместе, то ей не следовало этого делать теперь, когда она осталась одна. Я написал, чтобы она вызвала к себе свою мать, а если мать не сможет побыть пока с ней, то кого-нибудь из братьев или сестер. Но я совсем не представлял, когда она получит мое письмо – говорили, что почта идет очень медленно, – а от нее самой я ничего еще не имел.
Я работал в одной группе с кинооператором по фамилии Грэхем, который вступил в наш отряд в Англии, как американец по рождению. Родители его были англичане, и большую часть жизни он провел в Лондоне, но так как формально он был американец, то предпочел вступить в нашу армию и прошел первоначальное обучение в Личфилде. Это был самый чистопробный англичанин, какого я когда-либо знал, но парень он был хороший, и мы с ним вполне ладили. Иногда нас посылали куда-нибудь дня на два для специальных съемок, но Грэхем частенько забывал о полученных заданиях и занимался чем вздумается, а я от него не отставал. Поначалу у каждого из нас была своя специальность. Меня зачислили в штат как писателя, но, когда пришло время идти на войну и мы оказались на фронте, специальность потеряла всякое значение. Я разъезжал в джипе с Грэхемом и шофером по фамилии Ванхук. Помогал переносить и устанавливать киноаппарат, а иногда пробовал распорядиться занятыми в съемке людьми так, чтобы они не пытались разыгрывать какую-нибудь роль только оттого, что на них направлен объектив. Ванхук водил машину, караулил и помогал нам по мере надобности, а Грэхем был руководителем группы. Он носил пистолет в кобуре, любил войну и никогда не бывал так счастлив, как в минуты, когда, казалось, обстановка становится немножко волнующей. Он всегда бывал разочарован, когда узнавал, что никто из наших
