нет двадцати семи, но они сказали, что ты, наверное, прибавил себе годов, чтобы произвести впечатление напоследок. Сколько тебе лет? Выкладывай.
– Четырнадцать, – признался я.
А затем рассказал им все по порядку, в мельчайших подробностях.
Моя тетушка Хатун принялась тихо оплакивать умершего молодого человека, уверяя всех, что он умер за меня, чтобы я продолжал жить. Эта теория разозлила маму, а мой дед покрутил усы и спросил:
– Все это очень хорошо, но кто же, черт возьми, этот Кьеркегор, что из-за него поднялся такой безбожный шум в нашем позабытом Богом селении, которое пытается сойти за город?
– Он автор одной из трех книг, взятых мною сегодня в публичке, – сказал я. – Это все, что я о нем знаю.
– Так-так, – сказал дед. – Хорошо. А теперь чешите-дуйте по домам. Если вы плакали по нем, так вот он, стоит ковыряет в зубах. Домой, все домой!
Все принялись обниматься, как бы в честь моего воскрешения. Раздавался теплый шепот женщин. В гостиной мальчишки затеяли борьбу. И так продолжалось, пока все не разошлись. Остались только Старик и дядя Хосров. Они обменялись укоризненными взглядами, и дядя Хосров сказал:
– Я знаю, что ты хочешь у него спросить. Чтобы избавить его от лишних хлопот, я отвечу за него. Ты собираешься спросить у него, какого черта он каждую пятницу впутывается во всякие истории? И я отвечу за него, что он тут ни при чем. Некоторые приходят в этот мир спящими и спящими из него уходят, ну да это их дело. А некоторые, вот вроде меня, и его, и моего племянника Арама Гарогланяна, приходят в этот мир спящими, но в одну прекрасную пятницу пробуждаются и видят, кто мы есть на самом деле.
– А кто мы есть? – вежливо поинтересовался Старик.
– Армяне, – быстро ответил дядя Хосров. – Можно ли было придумать что-нибудь абсурднее? Англичанин правит своей империей. У Француза есть искусство, чтобы знать меру и задавать моду. У Немца – армия, чтобы ее обучать и бросать в бой. Русский носится с революциями. Швейцарцы управляют своими гостиницами. Мексиканцы играют на мандолине. Испанцы забавляются боем быков. Австрийцы танцуют свои вальсы. И так далее, и тому подобное. Ну а
– Луженые глотки, которые не мешало бы заткнуть? – предположил Старик.
– А Ирландцы? – продолжал дядя Хосров. – У Ирландцев – целый остров, чтоб на нем голодать и бедствовать. У Арабов – тьма племен, чтобы собрать их вместе в пустыне. У Евреев – вундеркинды-музыканты, которых они возят на гастроли. У Цыган – кибитки и гадальные карты. У Американцев – хронический невроз, который они именуют свободой, а что имеем мы, Армяне?
– Ну раз ты настаиваешь. Так что ж мы имеем?
– Манеры, – сказал дядя Хосров.
– Ты что, спятил?! – воскликнул Старик. – Нет на свете ничего более противоестественного, чем вежливый армянин.
– Я же не сказал:
– Перед тем, как ты уйдешь, – остановил его Старик, – думаю, тебе не мешало бы знать, что я собирался попросить мальчика рассказать мне об этой книге, которую написал Кьеркегор, если он ее когда-нибудь прочитает. А теперь я пойду в кофейню
Старик встал и по-богатырски зевнул. В три приема. На тот манер, на какой пишутся симфонии: очень медленно, очень живо и, наконец, медленно и живо, попеременно.
Старик вышел из дому через парадную дверь, а дядя Хосров через заднюю. Хлопнули двери, и я решил разжиться где-нибудь половинкой арбуза, потому что очень хотелось пить.
На следующий день я отправился в больницу и, затратив огромные усилия, обрел свое имя, получил свою книгу и понес ее домой читать. Неизвестный дошел до страницы 99. Угол ее был загнут, чтобы можно было легко найти место, на котором он остановился. После часа и сорока пяти минут чтения я тоже дошел до страницы 99 и решил, что мне не хочется больше читать. Я отнес книгу в публичку, и, как я и ожидал, библиотекарша заметила повреждение, посмотрела на книгу, потом на меня, пока я что-то тихо насвистывал, но ничего не сказала. Я взобрался по крутой лестнице на мезонин и возобновил поиски той богословской книги, которую надеялся найти.
Вечером я докладывал деду, что Кьеркегор, оказывается, был датчанином, родился в 1813 и умер в 1855 году после того, как провел большую часть жизни в борьбе с дьяволом, церковью и теологической заумью.
– Умер сорока двух лет от роду, – сказал Старик. – Борьба с дьяволом крайне изнурительна. М-да. Но, кто знает, если бы он не боролся, то, может, прожил бы всего двадцать два года и не оставил бы после себя даже одной книги. Ты прочитал эту книгу?
– Он написал их несколько, – ответил я. – Я прочел девяносто девять страниц из одной его книги, а потом она мне надоела.
– Что он говорит на этих девяносто девяти страницах?
– Я не уверен, но мне показалось, что он хотел сказать, что если у тебя есть все, то этого еще недостаточно.
– Так вот и бывает с теми, кто вечно борется с дьяволом, – произнес Старик. – А этот несчастный, которого ты повстречал на станции, что ты узнал о нем?
– Он умер. Вчера для него настал конец света, как он и предсказывал.
– Как его настоящее имя?
– Ну, – замялся я, – я выписал тут одно имя из госпитального журнала, которое приписывается ему, но я уверен, это еще одно недоразумение. Хотя то, что он умер, это точно. Он бы еще пожил, если бы не попал в руки столь самоуверенных людей, которые все делают с точностью до наоборот. Я уверен, что он не собирался умирать – он загнул страницу в книге, чтобы потом дочитать. Вот имя, которое я выписал из журнала – Або Могабгаб.
– Как такое может быть? – воскликнул Старик. – У Або Могабгаба я покупаю одежду, он сириец, содержит магазин на Марипоза-стрит, к тому же старше меня. Вот, взгляни на подкладку моего пиджака, видишь ярлык, ну-ка, прочитай, что на нем написано.
Я посмотрел на ярлык и прочитал вслух:
–
– Великолепный образчик американской практичности и теологической точности, – сказал Старик. – Человек погибает, а пиджачный ярлык обретает бессмертие. И все же мы пока живы, несмотря на ужасную практичность и безукоризненную точность. Спасибо за рассказ о евангелии от Кьеркегора. Я и сейчас охоч до учения, но лучшее евангелие – это евангелие крестьянина. Лозу сажают так-то. Так за ней ухаживают. Так оберегают от кроликов. Так собирают виноград, а вино делают так. А изюм делают так. Зимой подрезают ветки, а весной поливают лозу. Ну какое еще евангелие может быть приятнее, если все это происходит на свежем воздухе? И к черту все эти душегубки, в которых сидят бедные люди и вводят себя в заблуждение. Когда они заканчивают работу, разве они не идут домой и не съедают тарелку вареного изюма с ломтем черного хлеба, или выпивают стакан вина с бараниной, или съедают гроздь винограда с сыром и печеньем?
