струились потоки воды. Ее свободная рука лежала на жемчужном колье. Каблуки ее туфель полностью погрузились в мокрую землю. Казалось, что она с трудом удерживает равновесие, как будто стоя на цыпочках на краю ступеньки или бортика тротуара. Издатель фыркнул и, ворча, подошел, чтобы укрыть ее от дождя.
– Изысканность для тебя немыслима без асфальта, – сказал он и, взяв ее под руку, энергично потащил за собой.
– Перестань, Пако. Отпусти меня. Я и сама могу идти. Вообще-то я предпочитаю ходить по мрамору или граниту. Асфальтированные улицы имеют очарование только в Нью-Йорке.
– Я хочу виски, – заявил ее спутник, направляясь к дому.
Я остался стоять под дождем. С самого детства мне иногда нравилось оставаться одному в каком-нибудь неприятном месте, чтобы, когда ощущение одиночества станет невыносимым, поскорее избавиться от него, отправившись на поиски компании. Я видел, как издатель и его гости вошли в дом, освещенный свечами. Значит, электричество уже отключилось. Во время грозы дом, излучавший слабый свет, казался кораблем, плывущим по воле волн. У меня было ощущение, что вода заполняет все мое существо, всю душу. Дверь вновь открылась. Пако высунул голову и позвал меня. Я неспешно пошел к дому, не обращая внимания на дождь, хлеставший меня по плечам и спине.
– Ты можешь быть менее задумчивым? – недовольно сказал он, когда я вошел, дрожа от холода и одиночества, казавшегося мне в тот момент теплым и приветливым.
Гости исчезли. Издатель предложил мне стакан вина. Потом он дал мне сухую одежду – необъятные вельветовые брюки и клетчатую рубашку – и затащил меня в ванную, оставив подсвечник на подоконнике.
– Я уже поговорил с твоей матерью, – сообщил Пако, открывая кран душа. – Ты умеешь готовить, стелить постель и прислуживать за столом. Будешь работать вместо Лурдес. Я тебе хорошо заплачу.
Он вышел из ванной и закрыл за собой дверь. Комната погрузилась в полумрак. Пламя свечи тревожно дрожало, как будто не находя себе места в окружавшей его пустоте. От душа шел пар, и вскоре его влажная и горячая волна окутала меня с ног до головы. Только тогда, в этой тропической и душной атмосфере, мне стало неприятно ощущение мокрой одежды на коже. Я стал раздеваться, решив покорно плыть по течению жизни.
Издатель отвел мне комнату рядом с кухней. Там была большая кровать с витыми колоннами в изголовье, кресло-качалка и стол под оконцем, из которого был виден птичник и очертания домика для гостей.
Я задержался на минуту в своей комнате и слышал, как Пако нетерпеливо шагает по кухне. Развесив мокрую одежду на кресле-качалке, я придвинул к нему обогреватель, так как напряжение в силовой линии оставалось. Через несколько секунд от одежды пошел пар. Я выложил на ночной столик содержимое своих карманов: бумажник, упаковку жевательной резинки и несколько монет. Это было все мое имущество. В соседней комнате зазвонил телефон, и издатель ответил раздраженным голосом. Он назвал имя городского таксиста. Должно быть, известия были не самые приятные, потому что Пако выругался и приказал своему собеседнику (при этом я представил себе растерянного таксиста – маленького человечка со слабым и тихим голоском), чтобы в случае необходимости он употребил силу. Повесив трубку, Пако продолжал ругаться. Он постучал костяшками пальцев в дверь моей комнаты. Открыв дверь, я увидел принесенные им высокие черные сапоги и большой зонт.
– Мне очень жаль, дружище, но мои гости оставили в машине свои вещи. Сейчас они сидят, завернувшись в полотенца, в ожидании, что кто-нибудь их выручит. Такие уж они, что тут поделаешь. Стоит их вытащить из роскошных отелей, как они делаются совершенно беспомощными. Я уже не один десяток лет работаю их личным спасателем. Ну а теперь – твой черед, у тебя ноги крепкие.
Я пошел за чемоданами, а когда вернулся, кухня опять была пуста. Пако оставил на столе несколько бутылок вина и пакеты с сушеными фруктами. Я снял сапоги, чтобы не пачкать пол, и обул сабо, принадлежавшие Лурдес. После этого я понес чемоданы на второй этаж, где находились спальни. Туфли женщины валялись посредине коридора. При свете канделябра они отбрасывали длинные, как копья, тени. За одной из дверей слышались голоса супругов. Голос женщины звучал очень раздраженно, как будто что-то выводило ее из себя. «Не смотри на меня, – говорила она. – Я же сказала, не смотри! Боже мой, это выше моих сил! Но хуже всего то, что я постепенно привыкаю. Да и ты со своим брюшком – просто ужас! На нас противно смотреть. Если нам сейчас же не принесут одежду, я упаду в обморок».
Я постучал в дверь. Мужчина тотчас же мне открыл. Вокруг его бедер было обернуто полотенце. Я не мог удержаться от того, чтобы не взглянуть на его «брюшко». Не слишком большое, оно все же подошло бы более крупному мужчине, чем он. Он внес чемоданы в комнату и отпустил меня, странно улыбнувшись. Я остался в коридоре один. Тогда, повернувшись к лестнице, я вновь обратил внимание на валявшиеся на полу туфли. Я осторожно поднял их, как будто это были маленькие зверьки. Они были все в грязи. Я провел пальцем по одному из каблуков, вернув ему красный цвет.
Я посмотрел по сторонам. Туфли казались в моих руках зевающими, непривычно пустыми. Мне ясно вспомнились ноги женщины, шлепавшие по лужам под дождем. Я сунул нос в одну из туфелек. Она пахла грязью, горячей сыростью и мокрой кожей с примесью легкого (возможно, воображаемого) женского аромата. Я почувствовал странное волнение, как будто ложился в постель, откуда только что встала разгоряченная и надушенная женщина. В этот момент я поднял глаза и увидел, что издатель наблюдает за мной с лестницы.
– Ты правильно делаешь, – сказал он мне. – Женщин не нужно слушать. Если хочешь узнать их секреты, ты должен их нюхать.
Он повернулся и стал спускаться вниз. Я поспешно последовал за ним, держа туфли в руках. Когда мы пришли на кухню, он оперся на стол и серьезно посмотрел на меня. Отблеск свечей придавал его лицу экспрессионистский вид. Я поставил туфли рядом с коробкой, где лежал лук порей.
– Это Антон Аррьяга. Он пишет детективы, которые продаются в дешевых сериях и приносят ему значительный доход, но они действительно хороши. Их бессчетное множество в киоске рядом с твоим домом. Ты наверняка читал какой-нибудь из них.
Я подтвердил это кивком. Мне прекрасно был известен его детектив Паломарес, угрюмый сыщик, считавший, что раскрытие правды – сомнительное и бесполезное дело. Каждая из его удач оставляла за собой невинную жертву и порождала мысль, что лучше было бы ни во что не вмешиваться. По своему нраву он был полной противоположностью Шерлока Холмса. Если бы у Паломареса был свой доктор Ватсон, восхищавшийся его гениальностью, он никогда бы не заявил ему, как сыщик Конан Дойла, что гений – это безграничная способность брать на себя чужие заботы. Эта фраза показалась бы ему возмутительно оптимистичной.
– Его жену зовут Долорес, – продолжал издатель, – она тоже писательница. Вместо своей фамилии Гарсия она взяла себе псевдоним Мальном, в честь одной барселонской улицы и своего неизменного состояния духа. Для того чтобы выжить, она притворяется нервной и светской. Недавно она получила значительную премию по женской литературе за «Слабые оправдания», свой последний роман, нигилистический и, следует признать, достаточно интересный.
– Она не нравится себе, – сказал я. – Она не выносит, чтобы ее видели раздетой.
Издатель взглянул на меня с удивлением. Затем, поддаваясь своей страсти к запахам, он внимательно посмотрел на грязные туфли и, вероятно, подумал, что я почерпнул эту информацию оттуда.
– Потом, – продолжил он, подавляя желание сунуть нос в одну из туфель, – мы переведем
