реальными или выдуманными историями, женщинами, способными испить весну. Я почувствовал, что моя грудь расширяется, а сердце бьется с такой силой, что кровь превратилась в бурный поток, который Полин назвала бы роскошным. И это было бы точно. Я ни на что на свете не променял бы этого богатства. Она и я были единственными обитателями этого мира, затерявшегося между небом и землей.
Я не мог удержаться от искушения прикоснуться к ней, – хотя бы притворившись, что это было случайно. Я даже не стал обдумывать, как это лучше сделать, а просто кашлянул, чтобы оправдать свое перемещение, и придвинулся к Полин. Я замер в этом положении, желая сделаться невидимым, как безымянная и нелюбопытная собака издателя.
– Педро… – прошептала Полин мне на ухо.
Я резко отодвинулся от нее, как будто она ткнула меня в бок костяшками пальцев. Но она всего лишь прошептала мое имя.
– Педро, – повторила она с той же нежностью.
Я посмотрел на Полин с таким ужасом, что на мгновение она удивленно изогнула брови. Она не пошевелилась и продолжала лежать на спине. По лицу Полин скользнула легкая улыбка, и она стала расстегивать платье.
– Ты сделал мне такой замечательный подарок, – сказала она мне. – А сегодня моя очередь.
Я приподнялся на локте, однако тотчас пожалел, что оторвался от земли. Я так дрожал, что испугался, что Полин это заметит. Чтобы не смущать меня, она раздевалась, неподвижно глядя на небо, с таким мечтательным видом, как будто была одна. На Полин не было нижнего белья. По мере того как она расстегивала платье, постепенно открывались очертания тех форм, о которых я столько мечтал: угловатая линия плеч, округлости груди, увенчанной сосками, упорно скрывавшимися под тканью с голубыми и фиолетовыми цветами, пока Полин окончательно не распахнула платье; втянутый живот, вызывавший больший восторг, чем можно было почерпнуть в самых потрясающих пейзажах и книгах, которые Пако давал мне в казино. Я знал это. Я знал, что мир среди всех сокровищ, доступных взгляду любого человека, таит в себе загадку, дар – каким бы мимолетным он ни был, – предназначенный для каждого в отдельности. На этих выходных благодаря буре, упаковке свечей и несчастной сбитой корове пришел мой черед наслаждаться этим подарком судьбы.
Полин села на одеяле, чтобы сбросить с себя платье. Она улыбнулась и взяла меня за руку.
– Ну же. Раздевайся. Обними меня.
Фабио и издатель уже давно закончили свой разговор. Они ждали нас, сидя в гамаках перед домом вместе с городским таксистом. Увидев их, Полин побежала туда и села на землю рядом с писателем, прижавшись к его ногам. Фабио легко погладил ее по щеке, как скульптор, закончивший отделку глиняного бюста. Полин, ласкаясь, как кошка, потерлась лицом об уже неподвижные пальцы.
– Нам нужно ехать, – сказал Фабио, глядя на нее с нежностью, показавшейся мне, как всегда, слишком наигранной. – Такси ждет, чтобы отвезти нас в рай.
– Я загорала, – ответила Полин. Потом она добавила, гораздо более прозаично, чем ее любовник: – Я хочу, чтобы ты отвез меня на пляж.
Я подошел к ним с перекинутым через руку одеялом. Пако, развалившийся в гамаке, посмотрел на меня испытующим взглядом. У меня тряслись колени.
От грозы не осталось и следа. Солнце сильно припекало затылок, несколько облегчая эйфорическую усталость, заставлявшую меня стучать зубами. Я казался себе лунатиком, ощущающим все сквозь глубокий сон, почти интуитивно. Фабио, отстранив Полин с преувеличенной изысканностью, поднялся на ноги. Таксист взял багаж и направился к калитке. Пако, тяжело дыша, тоже поднялся, чтобы пожать руку писателю.
– Я не совсем понял, чего ты ждешь от меня, – сказал ему Фабио, – но в любом случае можешь рассчитывать на мою поддержку.
– Хорошо-хорошо, – ответил Пако.
Держась рукой за поясницу, издатель подошел к Полин. Он посмотрел на нее, морща губы, и будто бы отечески обнял ее. Однако это прощание слишком затянулось. Пако долго не отпускал Полин, вдыхая аромат ее волос, когда она, добродушно улыбаясь, похлопывала его по спине.
Мы смотрели, как они шли к машине. Полин, шагавшая под руку с Фабио, обернулась на мгновение, чтобы попрощаться с нами. Несмотря на то что все мое внимание было приковано только к ней, я заметил, как собака издателя, увидев, что чужаки наконец оставили дом, подошла к нам, величественно зевнула и улеглась на газоне. За калиткой таксист стал заводить свою машину.
– Похоже, вы остались без вашей книги, – сказал я своему наставнику.
Этот злополучный комментарий подал ему идею. Пако положил мне руку на плечо. Его лицо сияло, а голос зазвучал с энтузиазмом:
– Ее можешь написать ты сам! Ну конечно же! Но прежде тебе следует почитать Флобера. Теперь ты готов! Это был такой же человек, как и все, – этот толстяк из Руана. Знаешь, что он говорил? Что литература – не что иное, как чужие тапочки, лежащие в ящике твоего стола. Вот так-то. Это занятие для любовников и воров. А ты являешься и тем и другим – или я ошибаюсь? Воровать со страстью – вот что значит писать! Влюбляться в то, что тебе не принадлежит, вырывать у мира сердце. Ты можешь сделать все это. Наконец-то я сделал из тебя настоящую каналью.
– Я – повар.
– Да, и довольно неплохой, но не в этом дело. Конрад был моряком, Кавафис – биржевым маклером, Толстой – помещиком, чувствовавшим угрызения совести.
– Но я всего лишь повар.
Пако убрал свою руку и посмотрел на меня с раздражением. Мое упрямство могло вызвать в нем один из его сильнейших приступов гнева. Я отступил на один шаг, но твердо выдержал его взгляд.
– Ну как знаешь, – бросил он наконец. – Скажи, сколько я тебе должен за твою работу. Но не перегибай палку! Хоть ты только повар, но все же тебе еще далеко до высот твоего отца.
Я секунду поколебался. Мне было очень стыдно, но я решил просить именно это. Я обхватил руками одеяло и, изо всех сил стараясь держаться с достоинством, произнес:
– Только это, если вы не против.
Пако посмотрел на меня в изумлении. Потом он взглянул на свое клетчатое одеяло и воскликнул:
– Черт возьми! Вот это да! Ты заставляешь меня чувствовать себя – просто не знаю – каким-то величественным. Ты должен поездить по свету, парень, иначе ты навсегда останешься провинциалом.
Пока мы разговаривали, Фарук постепенно приближался к нам, храня молчание. На нем была соломенная шляпа. Он нервно потирал руки. Фарук подошел к издателю, как будто собираясь выразить ему соболезнования.
– Я могу начинать, сеньор Пако?
Издатель недовольно повернулся к нему:
– Да, все уже уехали.
Фарук направился к птичнику и вошел вовнутрь. Вскоре он появился, держа в руках несколько растерзанных птиц. Я узнал яркое оперение кетцалей, забрызганное кровью.
– Туда пробрались хорьки, – пробормотал я.
– Нет, – ответил Пако, неохотно показывая на лежащего неподалеку пса, как всегда,
