Михаила помог Петрухе подняться. В избушке было холодно и грязно. Костер горел на каменушке посреди зимовья, дым уходил вверх, в волоковое оконце. Стены просмолились копотью. В углу, на козлах, были настелены из тесаного заплотника нары. С потолка свешивалась облепленная сажей, как инеем, толстая паутина. На полу щепки, птичьи кости, гнилая, трухлявая солома.
Клавдея несколько раз добавляла свежего снега в котел, пока он не натаял полный. Тогда она больше подбросила сучьев в огонь, и вода у стенок забелилась мелкими пузырьками.
Не доехать мне в Худоелань, — сказал Петруха, лежа навзничь на нарах, — да с этим чертом жеребцом. Захлестнет дорогой. Поезжай ты, Михаила. Дорогу знаешь?
Как не знать! — откликнулся Михаила. — Не впервой.
Отведешь жеребца Курганову. Благодарность мою передашь. Скажи: опять в нагул на лето Петруха просит.
Скажу.
А как же с сеном? — спросила Клавдея, откалывая ножом пласт кирпичного чая.
Подсоблю навьючить. Уеду потом, — сказал Ми-хайла.
Не доберешься к ночи, — заметил Петруха, — на зверя можно наскочить, волков за Мутом бродит уйма. Напугают коней — погибель. Без тебя наложим, с Клав-деей. На возу, может, устою.
Как хочешь, — согласился Михаила. — Мне-то днем лучше доехать. В сумерки, чего доброго, и тропу утеряешь, следу-то ведь по ней нет ни единого.
То и есть, — махнул рукой Петруха. — Ладно. Езжай сейчас. Обойдемся. Воза класть будем небольшие, дорога мягкая. Чаем согреюсь — подымусь.
Да мы-то успеем ли к вечеру домой вернуться? — засомневалась Клавдея. — Душа у меня не на месте. Очень уж Ильча утром был плох.
Вернемся, — успокоил Петруха. — Скоро там чай у тебя?
— Готов. Калачи подмерзли, растаю. Напились чаю. Петрухе полегчало.
Колет в боку, — жаловался он, — а тянуть перестало.
Михаила прикрутил 'К задней луке своего седла курга-новского жеребца и сел на коня.
— Так и вали по мару, — показал ему Петруха. — На троне во мху глубокий провал. А там ельник обойдешь справа и краем болота езжай до Айнских кунгуруков.
Знаю, ездил, — кивнул головой Михаила и махнул поводом.
Позади подвод канавой рассыпался снег.
Ну, едем, что ли, к зароду? — спросила Клавдея.
Едем, — привалился боком к отводине саней Петруха.
Клавдея, натуживаясь, поддевала деревянными вилами лохматые пласты душистого сена и сбрасывала вниз, на сани. Петруха принимал.
Поменьше бросай, Клавдея, — просил он, едва перебирая руками, — видишь, поднять не могу. Потоньше рви пласты.
Мучительно долго накладывали первый воз. У Клавдеи зазябли ноги. Петруха, спустив бастрык в передок, чуть не выронил его из рук, пока Клавдея захлестывала
веревку.
Ну, наложим мы с тобой! — недовольно качнула головой Клавдея. — Лучше буду класть я одна, ты не мешайся.
Что ж, не от меня болезнь, — отозвался Петруха — Ильчу небось жалеешь, а меня нет.
А ты его жалел? Меня жалел? — гневно блеснула глазами Клавдея.
Не болел сам — в чужую болезнь не верил, — потупившись, сказал Петруха.
Вот то-то, — смягчилась Клавдея, — потому и говорю: сиди, не утруждайся. Справлюсь одна.
Петруха, согнувшись, ушел в зимовье.
Как ни спешила Клавдея, а тихо подвигалась работа. Сено нужно было сверху свалить на землю, и потом уже складывать на воза. В траве угодило много осоки, и воз под бастрыком сползал назад, как намазанный маслом. Приходилось распускать веревки и перекладывать наново. Когда Клавдея затянула последний воз и подгребла вокруг зарода натрушенное сено, на небе уже погас отблеск заката и затлелись далекие звезды.
Ну, выходи, Петруха, поехали, — сказала Клавдея, открывая дверь зимовья.
Ты в уме? — послышался его голос из угла. — В ночь ехать тайгой?
А как же? — удивилась Клавдея.
Выпрягай коней. Заночевать придется. Надумала: в безмесячную ночь без дороги ехать! Да еще я шевельнуться не могу. На гибель нам ехать?
Да как же Ильча-то будет ночь без меня?
Бог даст, — мягко ответил из темноты Петруха, — вернемся — на три дня отпущу. Не могу встать, пойми сама.
Клавдея закусила губу и пошла выпрягать лошадей.
Хорошо привязала? Сена дала? — спросил Петруха, когда Клавдея вошла в избушку.
А то как? Не маленькая.
Знаю. Подбрось огня, что-то знобит.
Клавдея нарубила топором покороче лежавшие у порога сухие сучья. Забегали на потолке серые тени. Дым заслонил в волоковом окошечке звезды. Ночь тянулась медленная, тоскливая.
Что не ляжешь, Клавдея? — ласково позвал Петруха. — Место есть.
Посижу. Не до сна, — в глубоком раздумье ответила Клавдея.
Измаялась ведь за день. Отдохни. Или ты меня боишься? Так я уйду. Ляг, а я посижу у огня.
Не боюсь я тебя. Так просто. Все думаю.
За дверью храпели кони, разжевывая крепкими зубами сухие стебли травы. По соломе, согретая неожиданным теплом, прокралась вдоль стены востроносая мышь. Петруха вздохнул.
Вспомнил я: позарился на тебя в покос, Клавдея. Совестно теперь. Ты, поди, сердишься?
Век буду сердиться, — жестко ответила Клавдея. — Чем тебе Зинка не баба?
Не люблю я ее.
Зачем. женился тогда?
Сына хочу, Клавдея, сына мне надо.
Поберег бы Зинку-то, девка еще молодая. Дай срок, выходится. Будет и сын у тебя. Не дашь расправиться, забил ее вовсе.
Не могу сдержаться. Злость на нее берет. Противная стала мне она. Виноват. Перекипит кровь — может, стихну.
Наступило молчание. Комариным писком зазудела в костре головешка. Треснул от жары камень. В избушке стало теплее. Клавдея сбросила опояску и расстегнула полушубок. Петруха повернулся на нарах и застонал.
Клавдея, — слабо позвал он, — погрей-ка тряпицу на грудь мне. Теснит. Не сдышу.
— Что ж тебе погреть? — задумалась Клавдея. Сняла с головы теплый платок и растянула в руках
над огнем. Волосы сползали ей на плечи.
Ну, давай, куда тебе класть? — влезла на пары со сложенным вчетверо горячим
