своего государя.
Вот что изобразил художник. И все это было сделано им с изумительным тщанием.
Наступил вечер, и срок истекал. И, зная, что работа его совершенна, седовласый художник поднялся, засмеялся довольный и, опьяненный счастьем творчества, воскликнул:
— Все! Больше мне нечего ни убавить, пи прибавить. И вслед за словами услышал громкий треск. Сквозь
сумерки он увидел, как рама дала широкие трещины вдоль всех своих четырех брусков. А на полотне краски оплыли, и не стало ни дивных садов, ни оранжевых персиков, ни хрустального купола… Хаос, грязь… Тогда, в горе, художник закричал:
— Вот и вся жизнь моя!.. Юность, где ты?.. Что мне осталось?
И резцом пронзил себе сердце…»
Этот отрывок, лет двадцать тому назад случайно найденный им, еще мальчишкой, в груде бумажного хлама у лотошника, продававшего орехи, Алексей Антонович знал почти наизусть. Все же он, бережно переворачивая желтые листы, снова перечитал легенду. Он очень любил ее. Однако сегодня в ней что-то тревожило и раздражало Алексея Антоновича.
В распахнутые створки окна вползали синие сумерки, разливались по комнате, ложились в углах фиолетовой тенью.
Окно выходило на запад; перед окном, в палисаднике, цвели розовые левкои, табак, резеда, — Ольга Петровна всегда сама ухаясивала за ними; сплетались ветвями молодые черемушки, и сквозь плотную сетку листвы Алексей Антонович видел полоску неба. Оно быстро теряло веселые краски, блекло, тускнело. От горизонта поднималась серая завеса тумана. В дверь стукнули.
Ты, мама? — откликнулся Алексей Антонович.
Легкая, неслышная, появилась у стола Ольга Петровна; так же без шума, ни разу не звякнув посудой, она переставила с подноса на стол стакан чаю.
Выпей, Алешенька.
А ты?
Я не хочу.
Алексей Антонович молча взял стакан.
Зажечь? — спросила Ольга Петровна и, не дождавшись ответа, тряхнула коробком спичек.
Казалось, она даже не чиркнула спичкой, а лампа сама сразу вспыхнула аккуратным язычком бледного пламени. И сразу за окном пала глубокая ночь.
Ставни закрыть, Алешенька?
Что ты, мама! Я закрою сам.
Он было приподнялся, но в это время в комнату вошел Лебедев.
Я тебе не помешал, Алеша?
Нет, нисколько. Ты выспался? Так скоро? Ведь ты не спал двое суток!
Да. Но для меня бывает достаточно и десяти минут, а я у тебя спал больше часа.
Хотите, я вам принесу чай, Михаил Иванович? — спросила Ольга Петровна.
Пожалуйста. Это будет замечательно!
С вареньем? С каким? Наверное, с кисленьким?
Это предел моих желаний.
Всегда? — Ольга Петровна шутя погрозила ему пальцем.
Конечно, нет. Только в данную минуту. После хорошего, крепкого сна.
То-то! — Ольга Петровна вышла.
В одном я тебе всегда завидую, Алеша: у тебя есть мать. А я вот своей даже не помню. И дома своего никогда не имел. Как окончил университет, так все езжу и езжу.
Похоже, ты недоволен?
Нет, очень доволен. Это я так, между прочим.
Ты должен, Миша, мне завидовать еще и в другом!
У меня есть невеста. А это наполняет сердце таким большим счастьем.
И тут завидовать? Нет, это слово теперь не годится. Я радуюсь за тебя!
Алексей Антонович покраснел.
— He понимай меня так упрощенно, я имел в виду, что тебе… ну, просто… нельзя иметь невесту.
Нет, я и понял тебя, Алеша, только в самом хорошем смысле. Но ведь все равно и тогда получается, что ты мне отказываешь в праве на любовь!
Но у тебя такая беспокойная жизнь!
А разве любить могут только люди спокойной жизни? Алеша, я просто не встретил еще на пути девушки, своей, той, которую полюблю.
Она должна будет тогда во всем походить на тебя, я не могу ее представить себе иначе.
А я пока вообще представить не могу. Но было бы страшно, если бы я не нашел в ней друга.
Они помолчали. В окно вливался сладкий, дурманящий запах цветов. Лебедев глубоко вздохнул.
Люблю цветы, — сказал он. — Что это? Левкои?
Левкои. Кажется, есть и табак. Резеда…
Ольга Петровна принесла чай, поставила стакан на стол и сразу же ушла.
Лебедев отодвинулся к стене.
Алеша, ты меня извини, но не лучше ли нам с тобой пить чай при закрытых ставнях?
Да, я уже сам хотел сделать это, — на ходу кинул Алексей Антонович.
Он быстро вышел, закрыл ставни и вернулся, принеся с собой приятную свежесть прохладного летнего вечера. Лебедев сидел у стола и перебирал пожелтевшие листы безыменной легенды.
Это как понимать, Алеша? — спросил он, отодвигая листки в сторону.
То есть что? Легенду? Она, по-моему, достаточно ясна. Если ты успел ее прочитать…
Успел. Я второй раз вижу ее у тебя на столе. Ты увлекаешься ею?
Ну, Миша… Когда-то я наткнулся на нее случайно. Еще мальчишкой… Она тогда мне понравилась, я оставил… И вот… иногда перечитываю.
Это что же — твой символ веры?
Ты всегда как-то в лоб ставишь вопросы, Миша, — поморщился Алексей Антонович и сел у стола, колени к коленям с другом. — Я коротко не могу ответить на твой вопрос, хотя бы уже потому, что по профессии я не художник.
Но что-то тебя, по-видимому, и теперь привлекает в этой легенде? Не зря же ты ее перечитываешь! — Лебедев помешал ложечкой чай, отхлебнул. — Ах, хорошо!
Мне нравится в ней, — подбирая слова, медленно сказал Алексей Антонович, — цельная душа этого юноши… художника… который отдал ее всю без остатка любимому искусству.
А-а! — протянул Лебедев, и черные его глаза сразу стали холодными и строгими и резче выделились бугры на висках. — Так… Но что же тогда тебе мешает отдать любимому делу всю свою душу без остатка?
Як этому и стремлюсь.
