Она вытянулась, устало перевела дыхание, черные длинные ресницы плотно сомкнулись.
Товарищи, мы победили, — выговорила она. — Хочется с…па…а…ть… — и замолкла.
Анюта проспала почти целые сутки. Очнувшись, она попросила:
Пить!
Галя подала ей воды. Анюта с жадностью выпила ее всю. И сразу глаза у нее заблестели…
Что они с тобой делали, девонька? — Матрена Тимофеевна заботливо поправила ей изголовье. — Где держали тебя?
Не надо, — сказала Анюта. Она пошевелила губами, силясь улыбнуться. — Сейчас утро?
Нет, близко к вечеру, — ответила Лиза.
Значит, солнце уже над горами. Нежаркое, ласковое… Хорошо сидеть где-нибудь на высокой-высокой горе, под самыми облаками… Внизу играет река… А с земли… доносится песня…
Она не хотела отвечать на вопросы о карцере, о побоях. Не хотела говорить о том, как ее скрутили в смирительную рубашку с «уточкой» — стянули веревками на спине вместе и руки и ноги — и швырнули, как мешок, на холодный каменный пол. Зачем это? Человек должен жить не воспоминаниями о своих страданиях, а мечтой о будущем. Радостью достигнутой цели, победы…
Анюта приподнялась на локоть, потом села. Отвела рукой упавшие на глаза волосы.
Мы победили… Какая я счастливая! — сказала она и засмеялась.,
Ты расскажи… Расскажи… — потянулись все к ней.
Четверых нас схватили, как зачинщиков, — заговорила Анюта… — А мы с первого дня голодовку объявили. Трудно было… Но ничего… Потом узнала я: телеграфировали отсюда в Петербург, спрашивали инструкций. Бунт, дескать, политические в централе утроили. Из Петербурга ответили: улучшить пищу, увеличить часы прогулок, лечить больных, давать книги… Нашелся человек с сердцем — стражник один, все нам рассказал. Теперь здесь решают: сразу послабление сделать или выждать немного, чтобы наша победа не была так заметна, будто наш протест значения не имел. Ну, пусть подождут, только недолго, — Анюта потрогала пальцами свой рассеченный подбородок, — не то мы им снова споем. Только так с ними и надо разговаривать. Пусть знают, что никакие карцеры и «уточки» нам не страшны. Никакой уступки в своих требованиях мы не сделаем. И никогда головы своей перед ними не склоним…
Она говорила решительно, твердо, каждое слово звучало как призыв к новой борьбе. Слушая Анюту, женщины повторяли:
Верно! Верно, нельзя сдаваться!
Не покоряться им!
Пусть не запугивают нас…
Разговаривали радостно, возбужденно. Весь этот день им никто не мешал и через «волчок» не окрикивал, не грозился…
На ночь спать рядом с Анютой легла Лиза. Они обнялись, как сестры. Согревая дыханием волосы Лизы, Анюта шептала ей:
Лиза, ты не спишь? Не спи. Мне поговорить с тобой хочется. Как с подругой. Лиза, ты ведь знаешь Алешу? Алексея Антоновича Мирвольского? Врача?
Знаю, конечно, знаю, — и Лизе почему-то стало радостно, что Анюта назвала Мирвольского Алешей.
Лиза, а у тебя не бывало так, что расстанешься надолго с человеком — он уедет, а ты его видишь все время, будто он рядом с тобой, и голос слышишь, и руку на своей руке чувствуешь. А потом… словно и голос его к тебе глуше доносится, и черты лица стираются, становятся плоскими, как фотография, и не чувствуешь больше его теплой руки.
А потом и вовсе нет ничего. Только в памяти имя одно. Вот так и у меня стало. Лиза, ты знаешь, почему я уехала от Алеши? Ну что ж, что я была красивая? Он умней меня был, а я что? — остреньким язычком поболтать… Нельзя мне было любить его, пока я такая. И я тогда решила обязательно выучиться. Уехала я в Петербург, к тетке. Думала, пробью дорогу себе. А учиться в Петербурге меня никуда не приняли. Дочь ссыльного… Работать сразу пришлось. Иначе как проживешь? И ты знаешь, когда я стала все время вместе с рабочими, я совсем по-другому жизнь увидела…
Так и я, — сказала Лиза, крепче обнимая Анюту.
Ты понимаешь, если бы мне позволили учиться в университете, я, окончив университет, потом все равно бы вернулась к рабочим. Кем и как — не знаю, но вернулась бы. И никогда не смогла бы я, чтобы самой не работать. Ну вот, а потом Михаил Иванович отвел меня в другую типографию, в подпольную, на мимеографе прокламации стала печатать. Лиза! Вот там я действительно всему научилась. Вся правда мне открылась там. И я сказала себе: «Анюта, ты никогда не уйдешь с подпольной работы, пока народ не станет свободным». И я все училась, училась. С курсистками меня познакомили, они давали книги мне, и я читала. Не знаю, конечно, какой и где я сдала бы экзамен. Просто больше стала я знать, понимать все острей и быстрее. Лиза, ты не спишь? Не спи… Ну, а потом я уехала в Томск. Почему не в Шиверск? Боялась — увижусь с Алешей и останусь там… женой его. А он не станет делить со мной опасности на подпольной работе. Он умный и честный, но ему нужно спокойную жизнь, в больнице лечить людей. А я? Какая же я ему буду жена и подруга? Лиза, ведь правда, что муж и жена всегда-всегда и во всем должны быть вместе?
Правда… Нельзя мужу и жене друг дружку обманывать, друг от друга таиться, — и словно пересохло в горле у Лизы, когда она говорила эти слова.
Вот. А потом Алеша сам ко мне приехал в Томск. И мы с ним встретились и разговаривали. Долго разговаривали. Алеша мне показался совсем другим. Только лицо и голос прежние.
А почему другим?
Он стал как-то строже, серьезнее. Я поняла: у него в душе перелом. Ему очень хочется помогать делу революции, и что-то его держит, пугает. Он мне рассказал, как он прятал запрещенную литературу, как оставил ему свой пароль Михаил Иванович. И я видела, что он гордится этим, ему радостно быть человеком, которому верят. А потом у него вырвалось: «Неужели будут неизбежны кровь, жертвы? Как это ужасно!» Лиза! Меня обожгли эти слова. Да если идешь в бой за правое дело, разве могут пугать кровавые жертвы? Если веришь в победу, разве можно думать об этом? Я сказала ему: «Да, будут и кровь и жертвы». Алеша ответил мне: «Я боюсь за тебя, Анюта».
Лиза! Разве такие нужны мне были слова! Почему Михаил Иванович мне всегда говорит: «Будь смелее, решительнее, тверже»? И такие слова — хорошего друга — делают тебя сильнее. Неужели любовь не найдет, как сделать любимого человека сильнее? Почему я это говорю? Не так меня любит Алеша, не той любовью, какой мне хочется. В трудной борьбе хорошо иметь крепкое плечо друга. А он жалеет, боится за меня. Не надо мне этого, не хочу я жалости! Так мы с ним и расстались. Опять повторили, что любим друг друга. И я тогда не лгала. Лиза, когда первый раз в жизни полюбишь, невозможно отказаться от этой любви. Но почему она все же тускнеет? Уходит из сердца и остается только в памяти.
Она замолчала. Серое пятно рассвета обозначилось в окне, переплетенном железной решеткой. Галя и Матрена Тимофеевна спали. Глухо стучали по каменному полу шаги
