Киреева:
Напрасно, напрасно, Павел Георгиевич! Вы все сплеча. Встревожили Елену Александровну.
Киреев буркнул:
Вздор! Так или иначе, ей надо знать.
Клавдее показалось, что говорили именно о ней, она растерялась и не сразу ответила Елене Александровне:
Да вот… Бориска… сюда убежал.
И, не дождавшись, скажет ли ей что-нибудь на это Елена Александровна, понесла мальчика обратно к веранде.
Киреев с Маннбергои задержались в беседке недолго. Силясь сдержать вдруг охватившую ее дрожь, Клавдея следила, как они шли по песчаной дорожке и недовольно между собой переговаривались. Клавдея не знала, что ей сделать: встать, проводить гостей через дом или отойти скорее подальше в сторонку, а потом, переждав, сходить и закрыть за ними парадную дверь? Но в коляске зашевелилась, захныкала Нина, и Клавдея осталась на месте. Склонившись к ребенку, чтобы поправить сбившееся голубенькое пикейное одеяло, Клавдея уголком глаза заметила, как Киреев, проходя мимо, окинул ее тем же острым и сверлящим взглядом, что и при встрече у парадной двери. Значит, разговор с Еленой Александровной в беседке был именно о ней.
Ну что ж, может быть, теперь и ее, Клавдею, тоже возьмут и погонят туда, куда увели Лизу… За что? А разве может знать простой человек, за что и какая напасть вдруг обрушится на него? Разве знала дочь ее Лизанька, что дойдет до тюрьмы, будет пылить усталыми йогами по кандальной дороге, шагая в неведомый ей Иркутск? Ну кому они обе с Лизой, тихие, к работе прилежные, помешали жить на земле?
Она не помнила, как прошла полутемным, прохладным коридором, ведущим в переднюю, как вложила прочный железный крюк в пробой, не услышала даже цокота копыт и стука колес отъезжавшей от дома Ивана Максимовича коляски Маннберга и Киреева. Она очнулась, столкнувшись лицом к лицу с Еленой Александровной.
Ну? — коротко и зло бросила та Клавдее.
Они встретились на ступеньках крыльца веранды. Клавдея стояла выше, и Елене Александровне пришлось вскинуть голову. Полная, круглая шея с переливающейся тройной снизкой крупного серого жемчуга заслонила Клавдее все остальное. Так бы вцепиться в нее своими жесткими, загрубевшими на работе пальцами… Потрясти…
Простите… не сказала я вам… дочь мою… Лизаньку… увели… — Клавдея искала слова. Такие слова, чтобы как-то осадить ненависть к этой женщине, ненависть, поднимавшуюся из самой глубины цуши.
«Лизаньку»! «Не сказала»! Ты мне и про зятя своего не сказала…
Все я вам рассказывала. Не знаю, если ненароком что пропустила. А вины Лизаиьки пет ни в чем, и замуж за него она пошла не по своей охоте…
Очень меня интересует сейчас твоя Лизанька! Увели так увели.
Елена Александровна, брезгливо сторонясь, прошла мимо.
Мерзавка такая! — расслышала Клавдея. И совсем уже издали донеслось: — Дрянь подзаборная! Ну и семейка…
Клавдея проводила ее взглядом совсем уже убивающим: «Ругайся, ругайся… Жемчужные ниточки…»
5
Рабочий день городского головы Романа Захаровича Баранова всегда начинался с кормления голубей. Они уже знали свое время и нетерпеливо разгуливали в палисаднике, ожидая, когда распахнется окно. Баранов кормил голубей отборной пшеницей. Высокая стеклянная банка с зерном у него стояла на подоконнике, скрытая за синей шелковой гардиной. Своевременно пополнять запасы пшеницы в банке считалось первейшей и личной обязанностью казначея городской управы. Входить в кабинет к Баранову, когда он занимался голубями, было строго-настрого запрещено.
В этот день голуби совсем истомились. Все чаще семенили они уставшими ножками, бегая вкруговую по специально для них усыпанной песком площадке, — гостеприимное окно не открывалось. Обычно очень миролюбивые, голуби уже несколько раз начинали меж собой мелкие ссоры.
Нарушив запрет — для него нигде и никаких запретов не существовало, — в кабинет к Баранову вошел Иван Максимович. Баранов, запустивший было пятерню в банку с пшеницей, недовольно оглянулся. Но, бросив зерно обратно, тут же направился навстречу Василеву.
Ага! Ты уже! Здравствуй, Иван! — Они обменялись рукопожатием. — Быстро ты развернулся.
Сразу, сразу, Роман Захарович. Если из дому еще посыльного ко мне отправляете, значит, по важному делу. Меня касается?
Оно, дело-то, Иван, не столько важное, сколько… — Баранов помолчал, не зная, рубануть ли ему сплеча или подобрать менее звучное слово. — Да… И тебя, тебя вот как касается! Не знаю, брат, с какого боку к нему и приступить.
А вы тогда пе с боку, а с середины, Роман Захарович, — храбрясь, сказал Ивап Максимович: хмурое лицо Барапова явно предвещало ему большие неприятности.
С середины? — повторил Баранов. — Ну, давай с середины. Лакричник, фельдшеришка этот конопатый, фитюлька, донос на тебя генерал-губернатору написал. Ну, а мне по- приятельски оттуда, из канцелярии, сообщили, что делу будет дан ход.
Да ведь глупости это одни, Роман Захарович, — воскликнул Василев, между тем бледнея. — Кто поверит в такую подлую сплетню!..
Вишь ты, — рассудительно сказал Баранов, — один такой случай, он бы, может, и прошел, так ведь многие теперь жгут. Вповальную начинают. А тут еще и с человеческими жертвами. Ну, и надо кого-то первого долбануть. Вон, почптай-ка историю: кто из губернаторов сибирских не крал? А на цепи висеть первому Гагарину довелось.
Вы меня, Роман Захарович, стращаете… Будто я и в самом деле…
Баранов прошелся по кабинету.
Стесняться тебе меня нечего, Иван. Сделал ты по-хозяйски. Сгорел пьяный дворник — так никто его силком в огонь не толкал. Я тебя не осуждаю. А бывает ведь и так, — он остановился и поднял палец кверху, — оттуда как прикажут, пу… Ты подумай: генерал- губернатору твое имя ведь тоже небезызвестное, пе с ветру ты человек, не прощелыга какой-нибудь, а при всем том дело на тебя заводится. Значит, так планида твоя подошла. Не с другого кого, а с тебя начали. Поди-кось, генерал-губернатор тысячу раз перо в чернильницу макал, прежде чем написал свою резолюцию. А приспело ему так, что и не написать нельзя. Вот, брат Иван!
Так неужели там паршивцу этому будет веры больше, чем мне?! — злобно выкрикнул Иван Максимович. — Здесь он тоже пробовал сеять всякие сплетни.
Не шуми, Иван, — остановил его Баранов, — криком не поможешь. Здесь у нас, в Шиверске, дело иное, домашнее. Одному, другому сунул — рот закрыл. Оно и там бы так, да коли сразу не по тем рукам пошло, черт тут может поручиться, чем все кончится.
Иван Максимович нервно вытер платком свой высокий лоб. Поправил воротничок, вдруг ставший ему жарким и тесным.
