Все есть у тебя?
Нет — так люди дадут.
А у меня попросить не хочешь?
Нет, не хочу.
Гордая ты. Люблю, когда гордые кланяются. Мужик твой не в счет, култышка.
Дарья остановилась. Синие глаза ее горели откровенной ненавистью.
Слушай, Петруха… — сказала она.
He Петруха, а Петр Иннокентьевич. — Он слегка наклонился к ней.
Слушай, Петруха! Чего тебе от меня надо? Он посмотрел на нее прищурясь.
Хороша ты, баба. И лицом, и статью своей — всем хороша. А не нужна ты мне вовсе. Не за этим тебя всякий раз останавливаю. Гордость твою сломить хочу.
Тебе какое дело до моей гордости! — резко сказала Дарья. — У тебя своя дорога, у меня своя. Кто ты, чтобы мне приказывать?
Никто. — Петруха коротко натянул вожжи. — А хочу — и приказываю.
Чтобы я тебе кланялась! Скачи от меня прочь! Не то глаза твоему коню серпом выколю.
Ишь ты, какая 'занозистая! — спокойно протянул Петруха. — Ну, ничего, все равно поклонишься. Скоро поклонишься. Не прощаюсь с тобой.
Посмеиваясь, он шевельнул вожжами, сделал большой круг по полю и поехал прежней дорогой.
10
Дарья вошла к себе в избу и обрадованно вскрикнула. За столом, на угол с Еремеем, сидел Порфирий. Она с самой ранней весны не видела его, с тех пор как он приходил с Клавдеей помочь ей раскорчевать новую полоску земли.
Встреть сейчас Дарья Порфирия впервые после того, как он вытолкнул ее из-под ложащейся наземь вершины дерева, — и не узнала бы, так он изменился. Только ровно бы глаза остались прежние, тот же быстрый, ищущий взгляд. Острижен был Порфирий теперь аккуратно, с пробором набок. Борода выбрита начисто, а усы закручены вниз. Лицо от этого посвежело, стало не таким изможденным, худым. Одежду себе Порфирий справил, целиком переняв все от Вани Мезенцева: синюю ситцевую косоворотку, ловко сидящий пиджак, брюки из «чертовой кожи», заправленные в сапоги. Только сутулость от тяжелой работы у него сохранилась прежняя. Это уж навсегда.
Как живется, Порфирий Гаврилович? — спросила Дарья, поздоровавшись с ним и убегая за печку поглядеть на спящую Ленку.
Худо живется, — кашлянув, сказал Порфирий. — Кабы я в штате был, а то на временной работе. Есть — дадут, нету — гуляй.
Дело знакомое, — вздохнул Еремей.
Он сидел до того пасмурный и скучный, что Дарья, разговаривая с Порфирием, стала все чаще поглядывать на мужа. Наконец не вытерпела:
Ты что хмурый такой, Еремеюшко?
Говорить не стоит, Даша. Может, просто Захарка напутал.
Да что случилось-то? — Дарья подошла к столу, села рядом с мужем. Тревожно вгляделась в него. — Ты мне все расскажи.
Выживают нас отсюда. А куда нам деваться теперь, я уж и вовсе не знаю.
Кто выживает? — Дарья сцепила кисти рук и повернула их так, что хрустнули суставы пальцев. — Говори, бога ради. От меня таить тебе нечего.
Это верно: от тебя мне таить нечего, — повторил Еремей. — А только и рассказывать неохота, тягостно.
Он потеребил свою широкую черную бороду и задумался.
Плохо сейчас переселенцам. Беда, что на железной дороге творится, — прерывая молчание, заметил Порфирий. — Едут и едут сюда. Целыми составами. А селить их некуда, земли не отведены, не нарезаны. Которые пожили на диких местах — до нитки все проели, пахать нечего, не на чем, а и вспашут — хлеб не родится. В работники идти, так и в работники никто не берет. Обратно, откуда приехали, тянутся. Так и гуляет волна, как на реке, взад и вперед. Одни в Сибирь, другие из Сибири. Плачут, ревут все: и кто сюда едет, и кто отсюда уезжает. Рассказывают, в Тулуне переселенческий начальник неведомо куда скрылся, чтобы людей не видеть. И дверь в конторе своей на замок закрыл.
Пока Порфирий говорил, Дарья, не слушая его, смотрела в окно. И столько беспокойства, тревоги было в ее глазах, что Порфирий, поняв ее, замолчал.
Ну, говори же, говори, Еремеюшко! Еремей тряхнул головой.
Ух, как и начать? — проговорил он сумрачно. — Сходку сегодня, Даша, перед вечером собирали. Прибегал Захарка, звал, а куда я пойду через все село на своих култышках? Спросил парня, о чем сходка. Говорит: о поскотинах. Ну, думаю, скота у нас нет никакого и делать мне там нечего. Успокоился. Тут Порфирий как раз подошел. А потом, при нем уже, прибежал снова Захарка и давай нам про сходку рассказывать. Вот тут и пе знаю я: верить ему или не верить. Побожился парень, говорит, не напутал, сам все слышал. А дико так, что и верить нельзя.
Да что же такое? — Дарья вся собралась и словно окаменела. — Ты говори.
Будто речь шла там о новой поскотине. Перегородить ее от Доргинского ключа и до самой реки. Это, выходит, версты на четыре. А поскотина эта нужна, считай, либо Петрухе, чтобы скот у него вольно, без пастуха, вдоль всей Доргинской пади гулял, либо тем, чьи пашни на Большой елани, чтобы Петрухин скот не потравил хлеба.
Погоди, погоди! Как же так? — Дарья обтерла пересохшие губы рукой. — Да ведь тогда наша земля останется по ту сторону, за поскотиной?
По ту сторону. Так и есть, — подтвердил Еремей.
Выходит, на Петрухином пастбище? — Дарье сразу припомнились недавние слова Петрухи: «Поклонишься. Скоро поклонишься, синеглазая».
Да, — скрипнув в обиде зубами, вымолвил Еремей. — Либо мы теперь опять без земли, либо особо ее, землю свою, огораживай. А прикинь: сколько это будет кругом? Более полверсты. Кто будет у нас ее огораживать? Где силы взять?
Дарья прикрыла лицо ладонью, помолчала.
Ничего. Всегда так: глазам страшно, а руки все сделают. Огорожу. Найду силы. Больше на этой земле сил погублено. Да ведь добились, своя она, кормит нас. Как же не огородить ее? Огорожу. На себе жердей натаскаю. И зря ты так растревожился.
Она головой припала к плечу мужа, Еремей погладил ее волосы.
Сказать уж до конца, что ли? — пробормотал он. — Не все это. Да говорить — язык отнимается. Будто еще решили так. Новую поскотину строить тем хозяевам только, кто в общество после постройки старой поскотины вступил.
Да что ты?.. — у Дарьи перехватило дыхание.
Ну, и выходит — новых-то хозяев прибавилось двое: мы и Петруха. Раскладка определена на мужскую душу. Работники не в счет. Только хозяева. — Он опять скрипнул зубами. — И вот мы с Петрухой получились хозяева одинаковые. Поровну — ему городить две версты и нам две версты. Только в том разница: ему — для себя городить, а нам — для Петрухи, для его скота. Да потом свою пашню еще огораживать от Петрухиного скота. Что же это? Как назовешь? Разве не выживают нас?
