Прошу открыть, мадам.
Послышался возмущенный голос Ольги Петровны:
Позвольте ate мне одеться. Что там случилось?
И Алексей Антонович понял по ее тону: успела сжечь. Киреев бросил небрежно:
Три минуты, мадам.
Он несколько раз смерил шагами зал из угла в угол, поиграл на комоде алебастровыми слониками и остановился перед Мирвольский.
Как ваши раненые?
О здоровье больных я рассказываю только их родственникам, — сухо сказал Алексей Антонович.
Киреев пожал плечами: дерзить начинает доктор.
А нелегальная литература у вас есть?
Есть. Библия.
Не понимаю.
Неудивительно.
При чем так называемая Библия?
А вы читали ее, знаете, что в ней написано?
Вопросы, так сказать, задаю я, а не вы, — озлился Киреев.
Но щелкнул ключ в замке, и вышла Ольга Петровна.
Павел Георгиевич, что все это значит?
Колдобин! Обыскать комнату. Прошу прощенья, мадам, но долг службы обязывает. — Он отстранил Ольгу Петровну, вошел вместе с Колдобиным в ее комнату.
Нет никого. Киреев распахнул буфет, гардероб, поводил рукой между платьями, Колдобин шашкой потыкал под диван.
Ввалился Сивков. Прогрохотал тяжелыми сапогами, осипло отрапортовал Кирееву:
Обыскано все, ваше благородие! Дверь на чердак замкнута.
Мадам, будьте любезны открыть дверь на чердак.
Охотно. Но я, право, не помню, где у нас ключ. Мы так давно им не пользовались. — Она смотрела на Киреева спокойно, внимательно и даже словно бы с доброжелательным участием. — Ах да, Павел Георгиевич, вы шарили сейчас в буфете. Вы там не видели ключа?
Киреев взбеленился.
Сивков, сломать дверь!
Вот не угодно ли, можете выбить еще это окно, — с той же язвительной доброжелательностью в голосе сказала Ольга Петровна.
Ей стало ясно: ищут Анюту, и, следовательно, сыну немедленный арест не грозит. Нет оснований. Так пусть же хорошенько побесится этот жандарм.
Я действую всегда только по долгу службы, мадам. — Киреев повернулся к ней спиной и так стоял до тех пор, пока не вернулся Сивков и не доложил, что на чердаке тоже нет никого.
Лакричник! — заорал Киреев.
Вот прохвост! Испортил праздник. Можно было еще часа два повеселиться у Баранова. Ведь клялся как, мерзавец! И «пломбу» какую-то свою на калитке повесил. Пломба оказалась цела, а птичка выпорхнула. Куда и как?
Вошел Лакричник, поклонился Ольге Петровне, прижал шапку к сердцу.
Только абсолютнейшая уверенность в увиденном собственными глазами, извините меня, и абсолютнейшая неуверенность в господине Мирвольском, извините меня, Алексей Антонович и Ольга Петровна, пожалуйста, извините.
Да что вы, Геннадий Петрович, бить вас я и на этот раз не собираюсь, — весело сказал Алексей Антонович, — надеюсь, это за меня сделает сам Павел Георгиевич.
И действительно, словно по его подсказке, Киреев влепил Лакричнику звонкую затрещину. Тот вылетел в темный зал.
Киреев пыхал злостью. Нет ничего, за что бы зацепиться. А надо бы, надо забрать этого доктора. Подъедет Меллер-Закомельский, он не будет вникать в существо, он просто спросит: «В чем ваша деятельность?» Так сказать, числом сколько? И если Меллер потом доложит о его бездеятельности — так уж не Трепову, а самому государю. И это может оказаться концом его карьеры. Разве взять Мирвольского за участие в баррикадных боях? Он не стрелял, он не удирал из мастерских вместе с другими бунтовщиками, а был все время при раненых. Долг человеколюбия и прочее. Как будет истолкован такой арест? Черт его знает. У Меллера неограниченные права, а для Киреева существуют все-таки законы, инструкции, форма, правила.
Вам придется дать подписку о невыезде, господин Мирвольский.
Пожалуйста. Ездить я не люблю, — с готовностью отозвался Алексей Антонович.
Киреев сел к столу, и взгляд его упал на дверцу печи, в отверстиях которой переливались желтые огни.
Почему так поздно топите печи, мадам?
На улице сильный мороз, — насмешливо разъяснила Ольга Петровна, — а я не рассчитывала на ваш визит.
Киреев потянул носом. Теперь только он почувствовал, что в комнате пахнет паленым. Чего они там жгут? Он сорвался с места, резко двинул ногой и выбил из-под свисающей со стола скатерти какой-то предмет. Колдобин заглянул под скатерть.
Ботинки, ваше благородие, — сказал он, вставая. — Тюремные.
Вздор! — воскликнул Алексей Антонович, между тем против воли бледнея. — Это мои рабочие ботинки.
Киреев повертел их в руках. Как следует даже еще не просохли. Куда же девался человек? Киреев открыл дверцу печки, поворошил угли проволочными щипцами. Сожгли они, что ли, эту девицу? Чепуха! Они сожгли ее тюремную одежду. Выходит, птичка действительно все же была, но улетела. Ничего. Зато оставила отличные улики. От этих улик доктор не отвертится. Как он побелел! Теперь не улыбается больше.
Вам нравятся такие ботинки, господин Мирвольский? Это действительно так называемые рабочие ботинки. В них очень удобно копать землю на каторге, — сказал Киреев, стремясь подобрать слова поострее в отместку за все. — К сожалению, эти вам не по ноге. Но вам выдадут такие же достаточного размера.
Первый момент нервного оцепенения у Алексея Антоновича прошел. Он увидел как-то особенно ясно окаменевшее, гордое лицо матери и на стене над ее головой фотографический портрет своего отца с засунутым в угол рамы извещением каторжной тюрьмы о его смерти. Уже с тем спокойствием, когда ощущаешь, как леденеют кончики пальцев, Мирвольский перевел глаза на Киреева. Вспомнился тот давний рождественский вечер, на который намекнул сегодня Киреев, входя в дом. Еще размереннее и ровнее, чем тогда, с трудом дыша и чувствуя, что он взбирается на опасную кручу, Мирвольский ответил:
— Благодарю вас, Павел Георгиевич. В просторной обуви мне, вероятно, будет легче копать землю… для вашей могилы.
26
Барон Меллер-Закомельский сидел, откинувшись на спинку мягкого кресла, и волосатыми длинными пальцами в разных направлениях медленно передвигал по скатерти
