Только смерть, — сказал Иван Герасимович с таким искренним и глубоким убеждением в исчерпывающей полноте своего ответа, что Алексей Антонович сразу посветлел. — Другие неисправимые ошибки мне неизвестны.
Старик нежно, по-отцовски, любил Мирвольского. Он сразу понял: нет, не пришел бы тот ночью по пустякам. Бледный, будто и впрямь он перекликнулся со смертью. Так бывает, если человек теряет сразу все. Но что же могло случиться с Алексеем Антоновичем? Какая напасть подкараулила его? И если сейчас легче ему стало — значит, человек еще не перешел той грани, за которой любые слова ободрения уже бесполезны. И чтобы отвлечь Мирвольского окончательно от гнетущих мыслей, Иван Герасимович заговорил о том, что, по его мнению, в этот вечер было особенно далеким и даже вообще неприложимым к Алексею Антоновичу:
Впрочем, есть еще одна ошибка. Это — погубить себя во мнении любящей девушки. — Он не заметил, как дернулся всем телом Мирвольский, и, так же все поглядывая в потолок, продолжил: — Знаете, Алексей Антонович, при всех прочих равных условиях любящая девушка наиболее остро переживает утрату своей веры в идеал. Таковы психологические особенности ее души. Здесь возможен полный крах. Поправить подобную ошибку, пожалуй, также' невозможно. Все остальные исправимы…
Он увидел помертвевшие снова губы Мирвольского и понял, что, вопреки желанию, он не только не ободрил своего друга, а нанес ему удар, и, очевидно, в самое больное место.
Невозможно? — растягивая слоги, чтобы не давать голосу срываться, переспросил Алексей Антонович. — Вы так считаете?
Иван Герасимович встревожился.
Я не любитель общих формул, Алексей Антонович, особенно в приложении к душе человеческой. Зачем нам алгебра? Если вы решили довериться старику, я прошу вас, скажите, не мудрствуя лукаво: что случилось? Вы написали неправильное письмо своей невесте?
Она была здесь сама…
Вот как!
И уехала… Я проводил ее сейчас на вокзал… Она уехала, увезя в своей памяти прощание с жалким человеком. Иван Герасимович! Вы сказали: «Исправить такую ошибку уже невозможно…»
Нет, нет! Ради бога, Алексей Антонович, не держитесь за формулы. Я наболтал вам чепуху. Прощаясь, что вы сказали своей невесте?
Я сказал, что если наше счастье не сбудется, бесцельной становится и вся моя жизнь.
Простите, Алексей Антонович. Да. Вы действительно сказали ей очень жалкие слова. Бесцельна жизнь у амебы. Как может у человека быть бесцельной жизнь?
Иван Герасимович! Но ведь это не просто красивая фраза. Я правду ей сказал.
Тогда еще хуже. И ваша невеста отвергла ваши слова?
Да… Очень жестоко… Голова у меня раскалывается. Я в чем-то ошибся, страшно ошибся, но я никак не могу вникнуть в смысл своей ошибки. Помогите мне. Я за этим к вам пришел…
Мирвольский отдался на волю Ивана Герасимовича с той Верой в правильность его советов, с какой к нему самому приходили больные. Он послушно отвечал на вопросы старика, словно тот и вправду ставил диагноз его болезни. А поставить правильный диагноз можно только тогда — Алексей Антонович сам этого твердо держался, — только тогда, когда врачу известно решительно все. В свою очередь и Иван Герасимович его расспрашивал так, как осматривал и выстукивал пациентов: бережно, ласково касаясь кончиками пальцев, без холодного стетоскопа, прикладывая ухо прямо к груди.
Они вели свою беседу тихо, обмениваясь короткими фразами.
И вот задан последний вопрос. Произнесен ответ на него. Наступило молчание.
Иван Герасимович задумчиво потрогал свои пушистые усы.
Да, ваша невеста была, безусловно, права, — наконец проговорил он. — Вы ищете смысл своей ошибки, Алексей Антонович. По-моему, он в том, что вы зашли ко мне…
Иван Герасимович!
Минуточку, Алексей Антонович. Вас привел ко мне смятенный дух. А ваша невеста, Анна Макаровна, как я ее понимаю, решает все без колебаний. Смысл вашей ошибки, Алексей Антонович, в том, что вас всегда преследует смятение духа, простите меня, старика.
Но что же я могу с собой поделать?
Извините, преимущество человека в том, что он может исправлять свой характер. Для этого ему даны воля и рассудок.
Выходит, счастье с Анютой для меня невозможно?
Припомните Пушкина: «В одну телегу впрячь не-можно коня и трепетную лань».
Так разве тогда не бесцельной становится вся моя жизнь?
— Вы не надеетесь стать ланью? Алексей Антонович потер лоб рукою.
Иван Герасимович, вот уже несколько лет меня ие покидает ощущение быстрого бега…
Бегите еще быстрее.
Но я уже задыхаюсь! У меня подкашиваются ноги.
Бегите быстрее. Вы бежите вперед, а не назад.
— Я упаду.
Вам навстречу дует прекрасный, свежий ветер.
Но сколько же я должен бежать?
Если вы остановитесь, Анна Макаровна окажется от вас еще дальше. Неужели вы способны будете ей сказать: «Остановись, я не могу, я падаю»?
Алексей Антонович встал, вздрагивающими пальцами застегнул пуговицу у пальто.
Именно это я уже сказал Анюте сегодня…
Она живет святыми идеями свободы, она живет любовью к вам, да, да, я верю в это! А вы ее хватаете за руки: «Остановись, я не могу, я падаю». Алексей Антонович, голубчик, надо суметь.
Прощайте, Иван Герасимович!..
У окна скрипнул ставень, громыхнуло железо болта.
Какой сильный ветер…
Жестокий ветер… Сегодня вернулась зима.
Нет, Алексей Антонович, нет, этого не бывает. Зима не возвращается. Просто холодами началась весна. Хотите, я вам дам свой теплый шарф?
Старик бросился к вешалке, задрапированной цветастой — занавеской, двинул рукой по проволоке медные колечки.
Не надо, не надо…
Я найду, найду сейчас, — повторил Иван Герасимович, обыскивая рукава пальто, куда он имел обыкновение засовывать шарф.
Друг! Дорогой друг! — вырвалось у Алексея Антоновича. И снова, как в самом начале разговора, лицо его посветлело. — Не ищите. Не надо. Прошу вас. Мне не хочется кутаться…
Да? Совершенно верно, Алексей Антонович. Ступайте так. Ступайте. Свежий, морозный ветер в лицо — это прекрасно.
