Лавутин сдернул с головы фуражку, помахал ею себе в лицо.
Нечаев читал телеграмму… Черноморский флот… В Одессе… вместе с бастующими рабочими… Поднял флаг восстания… броненосец «Потёмкин». Матросы расправились с офицерами. — Лавутин боролся с собой. Ему хотелось быть точным и передать Лебедеву только то, что он сам узнал от Нечаева. Но в то же время короткий текст телеграммы нес между слов так много угадываемого сердцем, что нельзя было это угаданное не досказать, не воспроизвести, как увиденное своими глазами. И Лавутина прорвало: — Братцы! На мачтах красные флаги, пушки на город повернуты, полиция, как мыши по углам, попряталась, матросы с рабочими братаются… Свобода! Одесса — наша, рабочая… Революционная!.. И тоже в красных знаменах…
Погоди, погоди, Гордей Ильич. Ты говоришь: «Флот… броненосец». Так броненосец один или весь флот
восстал?
Лавутин было беспомощно развел руками и тут же с силой сцепил пальцы, потряс стиснутыми ладонями перед
собой.
Не знаю, — сказал он с отчаянием в голосе. Как отказаться от представившейся ему радостной картины? И нельзя же навязывать товарищам за истину свой домысел! С надеждой глядя на Лебедева, будто он мог поддержать, Лавутин прибавил: — Про «Потемкина» — это точно. Но, наверно, и весь флот. Как остальные корабли-то отстанут?
Ух ты! — в восторге кричал Савва, не вслушавшись в последние слова Лавутина. — Черноморцы восстали! Вот балтийцы бы на Питер пушки свои еще повернули!
Ну, а мы что же? Как же мы? — спрашивал Порфирий.
У Терешина перехватило дыхание, он ничего не мог выговорить и только пальцем показал ему на Лавутина: «Слушай и не мешай». Мирвольский тоже не отрывал от него глаз.
А что в самой Одессе? Что достоверно известно? — тормошил Лавутина Лебедев.
И снова трудно было тому отказаться от яркой картины большого восстания.
И там восстали… Думаю… Раз и там была забастовка. А как же иначе?
Что достоверно известно?
Ну… «Потемкин» в Одессе…
Терешин овладел собой. Прикрикнул сердито:
Гордей! Да расскажи ты все по порядку.
Лавутин устало смахнул пот с лица, привалился спиной к тонкой березке. Но деревце погнулось под его тяжестью, и он, повертев рукой в воздухе, вернулся на прежнее место.
Пошел я сюда. Только из мастерских — меня цап за плечо Нечаев. Отвел в сторонку. Говорит: проходящая телеграмма в Иркутск губернатору. В ней то, что я рассказал. Насчет красных флагов нет. Но если восстание, как же без флагов? Тоже и пушки… Нечаев говорит: «Пойдем, кого разыщем из своих — расскажем». Вот и ходили мы. Потом я сюда побежал, а народ под Вознесенку потянулся. Не знаю, кто там выступит. Может, и сам Нечаев, если не побоится. А народ прямо весь двинулся…
Товарищи, а что, сколько понадобится времени, если и нам перейти под Вознесенку? — с заблестевшими глазами сказал Лебедев. — Успеем? Мне страшно хочется выступить.
Успеть-то мы успеем, — сказал Терешин, — народ так быстро не разойдется, если полиция не разгонит. А вот ладно ли, что ты рисковать хочешь?
Нет, нет, такое событие пропустить я не имею права, я должен выступить.
Схватить полиции вас мы не дадим! — крикнул Савва.
А ночью я уже могу уехать отсюда.
Ив поезд сесть на разъезде, — предложил Мирвольский.
Тогда идемте скорее, — сказал Терешин. — Мы каждый поврозь, а Егора Ивановича Савва с Порфирием пусть провожают, вразбивочку. И там, на массовке, вы оба поглядывайте. Ну, а оттуда куда? Надо сразу решить.
Я знаю очень короткий путь под Мольтенской горой, — сказал Алексей Антонович, тронув Лебедева за руку. — Я тебя провожу до разъезда. Ждать тебя я буду в распадке между Вознесенкой и Мольтой. Условились?
К нам, выходит, и не заглянешь, Егор Иванович? — с огорчением спросил Порфирий. — А я-то ведь думал: здесь поговорим — и ко мне. Рукой подать. Лизавете шибко обидно будет, что с тобой не довелось повидаться, она всякий день тебя вспоминает. Да и Клавдея тоже. Ну что же, ничего не поделаешь.
Нет, надо зайти! Зайду обязательно. Алеша, мне придется вернуться сюда, так ты не жди, а…
Не согласен, — решительно сказал Порфирий. — Тогда только так: вы все идите, как задумано, а я бегом один заверну к себе на заимку. Лизавету с Клавдеей пошлю к разъезду. Там с ними ты и повидаешься. А коли уж не получится… Ну что же… в другой раз.
И, разделившись, они все углубились в березник. Савва, Лавутин и Лебедев шли, не выпуская из виду друг друга.
36
Лиза спешила к себе на заимку. Мать с Порфирием ее заждались к обеду. Так в их семье заведено: за стол садиться всем вместе. Она знала, серчать на нее не станут. Но ведь голодные же оба они! Порфирий целый день ворочал тяжести. А она запоздала, наверно, на час полный, если не больше. Скорее, скорее домой!
Лиза ходила за город, к оврагу, который одним концом упирался в реку, а другим в Московский тракт. Здесь, на усеянном цветущими одуванчиками склоне, среди зеленых кустов тальника, она встречалась с Борисом. Это бывало в дни, когда Лиза не работала на полотне железной дороги. Вопреки строгому распоряжению Киреева, Игнатий Павлович все-таки от времени до времени ставил ее на работу.
Борис перестал глядеть на Лизу с оскорбительным детским презрением, с каким он ее встретил в первый раз.
Зимой, когда мальчик учился в школе, Лиза перехватывала его на дороге и шла рядом, разговаривала, заботливо расспрашивала, как он ответил уроки учителю. Елена Александровна об этом спрашивала редко, и мальчику нравилось, что незнакомая женщина так интересуется его делами. Он сперва считал ее просто привязчивой дурочкой, из тех, что сидят на церковной паперти и именем бога выпрашивают медные копейки. Потом понял: женщина не нищенка, а чудная только тем, что очень любит его. Такая непрошеная любовь мальчика раздражала, он к нежностям не был приучен. И, уже не принимая Лизу за дурочку, Борис первое время все равно ей грубил, даже отталкивал ее локтем. И это было защитой того уклада своей жизни, к которому он привык. Но ласковая настойчивость Лизы постепенно победила, незаметно для себя мальчик стал уже испытывать потребность в ее теплом слове и добром взгляде. Лиза ничем не принижала Елену Александровну, вовсе не старалась посеять в сердце сына нелюбовь к ней. Но Борис видел, понимал, чувствовал постоянно, что эта женщина любит его неизмеримо больше, чем мать. И эта большая, ненавязчивая любовь постепенно приблизила к нему Лизу и как-то отодвинула еще дальше Елену Александровну.
Когда кончились занятия в школе и наступили теплые весенние дни, они стали
