покинули его. Хар-Зион снова махнул рукой, и стриженый ударил Бен-Роя толстой подошвой ботинка по голове; ухо Арие было рассечено, сам он отлетел к ящику.
– Прекратите! Ради всего святого, прекратите!
Циничная жестокость избиения так потрясла Халифу, что он забыл о прижатом к его собственной шее дулу «узи». Хар-Зион резко повернулся и, посмотрев на египтянина недобрым взглядом, сказал что-то на иврите. Дуло автомата опустилось, и Халифа внезапно почувствовал удушье, сознавая, что его шея зажата в плотные тиски. Бен-Рой силился сесть, из рассеченного уха лилась кровь.
– Отпусти его, – проскрежетал он. – Он тут ни при чем.
Хар-Зион презрительно фыркнул:
– Слыхали? Он осуждает нас, борцов за свободу Израиля, а сам хлопочет за своего арабского дружка. Нет, такой кусок дерьма недостоин называться евреем.
Он кивнул, и стриженый с размаху ударил Бен-Роя ботинком в пах. Инспектор забился в агонии. Затем подручный Хар-Зиона поднялся к Халифе и с каменным лицом нанес острый и хирургически точный удар в солнечное сплетение. Халифу били много раз – половина детства прошла в бесчисленных драках с местной шпаной в Гизе, – но никогда ему не было так больно, как в этот момент. Кулак израильтянина будто встряхнул его внутренние органы и смял легкие. В голове беспорядочно закружились смутные мысли и образы: Зенаб, подтаявший сугроб на бензоколонке, голубоглазый незнакомец в каирской синагоге; вдруг боль на миг отступила, и он заметил, что смотрит в глаза Лайле аль-Мадани.
–
Он не слышал, произнесла ли она что-то в ответ, так как в то же самое мгновение в глазах его потемнело, в ушах раздался звон, и он провалился в беспамятство.
Халифа не знал, сколько времени он провел без сознания. Очнулся он уже внизу, в центральном проходе пещеры. Двое пособников Хар-Зиона волокли его по каменистой поверхности. («Мои новые ботинки!» – едва придя в себя, испугался инспектор.) Повернув голову, он увидел ковыляющего впереди Бен-Роя; куртка и шея полицейского были в пятнах запекшейся крови, шедший сзади мужчина толкал его в спину дулом автомата. Хар-Зион и Лайла стояли в дальнем конце пещеры, глядя на стриженого, который орудовал фомкой у ящика с менорой. Когда доски отвалились, они увидели плотный слой соломы, через просветы которой маняще поблескивало золотом содержимое.
Заметив, что к Халифе вернулось сознание, израильтяне заставили его встать на ноги и грубо толкнули к ящикам. С трудом сдерживая волну тошноты, прихлынувшую к горлу, он перевел взгляд в сторону и увидел стоящего рядом Бен-Роя. Они обменялись слабыми кивками.
Все собравшиеся в этом подземном пространстве словно прониклись общим напряжением. Хар-Зион и его помощник подошли к ящику и принялись разгребать солому. За их движущимися фигурами Халифа замечал лишь отдельные части меноры: изогнутую ветвь, край пьедестала, мерцающие золотом. Только до конца расчистив ящик, они отошли; тогда инспектор смог разглядеть светильник в полную величину.
То, что он видел на черно-белых снимках Дитера Хота, не могло даже отдаленно передать завораживающую грандиозность оригинала. Изящные бутоны, луковки, розочки украшали ветви семисвечника; вырезанные в основании фрукты, листья и цветы выглядели настолько правдоподобно, что, казалось, можно вдохнуть их благостный аромат. Грациозность и легкость форм, безукоризненная симметричность заставляли поверить, будто это не кусок металла, а настоящее растение, дышащее жизнью и источающее сладкий сок. Еле державшийся на ногах и мысленно распрощавшийся с жизнью. Халифа тем не менее на миг забыл терзавшие его боль и страх и, качая головой, созерцал неземное великолепие этого творения. Бен-Рой, еще более пораженный увиденным, лишь снова и снова бормотал «ой вей». Даже гранитное лицо Хар-Зиона осветилось почти детским восторгом.
– «И сказал Бог: да будет свет, – сказал он вполголоса, – и стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош»[88].
Только Лайла осталась невозмутимой при виде необыкновенного зрелища. Стоя в стороне и погрузившись в себя, она не выказывала ни единой эмоции; только щеки ее покрывал слабый румянец да пальцы рефлекторно сжимались и разжимались. На секунду ее взгляд пересекся со взглядом Халифы, но она быстро отвела глаза.
Несколько минут прошло в молчаливом созерцании светильника, красота и утонченность которого скорее прибавлялись, чем убывали по мере разглядывания. Наконец стриженый прервал затянувшуюся тишину.
– Надо вынести ее отсюда, – сказал он; его голос прозвучал жестко и резко, точно плеск от камня, брошенного в колодец с неподвижной водой.
Некоторое время Хар-Зион смотрел влажными от счастья глазами на менору, затем, кивнув, подошел к трем своим подчиненным. Они повесили автоматы на шеи, взялись за менору и, просчитав на иврите до трех (
Дойдя до противоположного края пещеры, они осторожно установили светильник на платформу, осевшую под его тяжестью. Другие израильтяне и Лайла последовали за ними, Штейнер шагал последним, не сводя автомата с Халифы и Бен-Роя. Когда они поднялись на три метра над поверхностью, Хар-Зион приказал остановить элеватор.
– Настало время расставаться, джентльмены, – торжествующе обратился он к оставшимся внизу полицейским. – Мы, с Божьей помощью, направимся восстанавливать Храм и открывать новый золотой век для нашего народа. А вы… – Он посмотрел на них сверху, вращая плечами, и дал сигнал приготовиться к стрельбе.
– Нет!
Пронзительный голос Лайлы эхом прокатился по дальним уголкам пещеры.
– Нет! – повторила она. И затем еще раз: – Нет!
Сообщники Хар-Зиона посмотрели на своего предводителя, но он стоял неподвижно, и, приложив пальцы к куркам автоматов, боевики замерли в ожидании дальнейших приказов.
– Нет!
Лайла кричала яростным, неистовым, почти истеричным голосом. Она хотела заговорить и раньше, когда полицейских били, а теперь уже просто не могла сдержаться. Она плохо контролировала себя, однако четко ощущала, что не может, несмотря на годы лжи и предательств, молча наблюдать за хладнокровным избиением ни в чем не повинных людей.
Разумеется, ей не суждено смыть многочисленные грехи, среди которых и соучастие в гибели сотен людей. Впрочем, она и не собиралась раскаиваться. Просто при взгляде на бледные, искаженные ужасом лица полицейских ей внезапно припомнились последние слова отца: «Я не могу оставить его умирать собачьей смертью, Лайла. Кем бы он ни был». Слова эти вдруг пронзили ее сознание, заставив почувствовать, что сердце в самой глубине горит от старой боли. Она подскочила к краю элеватора, на долю секунды остановив взгляд на Халифе, повернулась лицом к израильтянам и прикрыла своим тонким телом полицейских отдул автоматов.
– Ты же победил, – кричала она, – ты же победил, разве не так? Оставь теперь этих несчастных в покое! Мало ли ты ни за что ни про что отправил людей на тот свет?
Резкий голос эхом прокатился из конца в конец пещеры и постепенно рассеялся,
