– А когда он настанет, владыка? Как понять, что время пришло?
Матфей еще мгновение смотрел на мальчика, затем обернулся в сторону меноры, вглядываясь в ее дрожащее сияние и постепенно опуская веки, будто впадая в транс. Обволакивающая тишина воцарилась в зале; драгоценные камни нагрудной пластины первосвященника искрились.
– Три приметы помогут тебе. – Его голос звучал так отдаленно, словно он говорил откуда-то с высоты. – Во-первых, должен прийти самый младший из двенадцати, и будет сокол у него на руке; во-вторых, сын Исмаила и сын Исаака станут друзьями в Доме Божьем; наконец, в-третьих, лев и пастух соединятся в одно существо, с лампой на шее. Эти приметы укажут, что пробил назначенный час.
Завеса храмового святилища слегка затрепетала, и мальчик ощутил на лице легкую прохладу ветра, внезапно появившегося неизвестно откуда. Ему послышались странные голоса, его кожа зудела; в ноздри проникал необычный запах, такой сложный и затхлый, словно им пахло само время.
Они стояли в загадочной тишине, как вдруг снаружи раздался страшный грохот и тысячи голосов извергли крик ужаса и отчаяния. Первосвященник вмиг раскрыл глаза.
– Конец близок, – сказал он. – Повтори приметы!
Мальчик, робея и запинаясь, последовал повелению.
Старец заставил его повторить приметы еще раз, затем еще и еще, пока мальчик не отчеканил каждое слово. В это время шум битвы вовсю гремел в стенах святилища. Вопли жертв, звон оружия, грохот падающих камней были слышны уже совсем близко. Матфей поспешил в противоположный конец зала и, взглянув в проходной проем, в ужасе отпрянул.
– Враг вошел в Ворота Никанора! – вскричал он. – Тебе нельзя возвращаться прежним путем. Иди сюда, помоги мне!
Старец ухватился за ствол меноры и начал тащить ее по полу. Мальчик поспешил к нему на помощь, и вместе они сдвинули семисвечник на метр влево. Перед ними показалась квадратная мраморная плита с двумя рукоятями. Первосвященник приподнял плиту, отворив темный проем, за которым виднелась узкая винтовая лестница, уходившая в мрачные глубины здания.
– В Храме много потайных ходов, – сказал Матфей, взяв мальчика за руку и отводя его к открывшемуся отверстию, – и этот самый секретный. Спускайся по лестнице и иди прямо по туннелю, не отклоняясь в сторону. Он выведет тебя за черту города, за южную окраину, достаточно далеко от римского лагеря.
– Но как же…
– Сейчас нет времени! Беги! Ты единственная надежда нашего народа. Отныне тебя будут звать Шомер Ха-Ор. Оставь это имя, чти его и передай потомкам. Бог будет тебе защитником. И судьей.
Матфей наклонился, поцеловал мальчика в обе щеки и, опустив руку ему на голову, толкнул вниз. Затем первосвященник закрыл плитой отверстие, схватил менору и с трудом протащил ее по полу, тяжело дыша от напряжения.
Едва он успел вернуть ее на место, как в дальнем конце зала послышались крики и бряцанье стальных лезвий. Ювелир Елеазар пятился за порог, одна рука его беспомощно повисла, на месте локтя зияло кровавое пятно, другой он сжимал молот, которым бешено хлестал по надвигавшейся стене легионеров. На какое-то время Елеазару удалось сдержать их напор, затем, ревя, они устремились вперед и опрокинули его наземь, кромсая и топча тело ювелира.
– Яхве! – завопил он. – Яхве!
Первосвященник наблюдал за кровавой сценой, не меняясь в лице, потом повернулся, набрал пригоршню ладана и просыпал его на золотой алтарь. Облако благоухающего тумана взметнулось в воздухе. Он услышал позади себя топот римских кованых сандалий, звяканье оружия, эхом отражающееся по стенам.
– Господь стал на сторону врага, – прошептал Матфей слова пророка Иеремии. – Он разрушил Израиль, разрушил все его дворцы, превратил в руины его крепости.
Римляне уже стояли за спиной первосвященника. Он прикрыл глаза. Раздался смех и свист поднятого вверх меча. Казалось, что время остановило свое течение; потом меч понесся вниз и, вонзившись между плеч Матфея, рассек его тело.
– Да упокойся в Вавилоне! – прохрипел он, и кровь брызнула из уголков его рта. – В Вавилоне, в доме Абнера!
Безжизненный, он упал лицом вперед, у ствола великой меноры. Легионеры отбросили труп в сторону, забрали сокровища Храма и вышли из святилища.
– Vicerunt Romani! Victi Iudaei! Vivat Titus![3] – гремели их голоса.
Ицхак Эдельштейн туже закутался в полосатую робу и подул на фиолетовые от холода руки. Он пригнулся и выглянул из кузова, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, но из-под низко свисающего брезента смог увидеть только грязную дорогу, быстро мелькающие стволы деревьев и бампер следовавшего за ними грузовика. Прижав лицо к разрезу в брезенте, Ицхак успел разглядеть крутой лесистый склон, засыпанный снегом, пока приклад винтовки не опустился на его лодыжку.
– Повернись. Сиди смирно.
Он выпрямился и уставился на свои голые ноги в изношенных ботинках, мало согревавших в зимний мороз. Сидевший рядом немощный раввин снова начал кашлять и трястись так, словно кто-то шатал его из стороны в сторону. Ицхак взял в ладони руки старика и стал тереть их, стараясь передать немного тепла.
– Не трогай! – потребовал конвоир.
– Но…
– Ты что, оглох? Сказал же – не трогай.
Солдат направил винтовку на Ицхака, и старик убрал руки.
– Не беспокойся, мой юный друг, мы, раввины, много крепче, чем кажется.
Слабая улыбка выступила на иссохшем лице. Заключенные замолчали, опустив головы, дрожа и толкая друг друга на поворотах.
Их было шестеро, не считая двух конвоиров: четыре еврея, гомосексуалист и коммунист. Ранним утром их вывели из лагерных бараков, затолкали в грузовик и повезли. Ицхак предполагал, что машина едет куда-то на юго-восток. Вначале грунт под колесами был относительно ровный и сырой, а дорога шла прямо, но последний час грузовик неустанно кружил и набирал высоту, а пастбища и леса по обеим сторонам дороги покрылись снегом. Вслед за ними ехал другой грузовик, в кабине которого сидели водитель и какой-то мужчина в кожаном пальто. Людей в кузове у них, насколько Ицхак мог понять, не было.
Он провел рукой по бритой голове, к которой так и не смог привыкнуть за четыре года, и, ссутулившись, засунув руки под мышки, постарался забыть о терзавших его холоде и голоде, предавшись греющим душу воспоминаниям. В памяти всплыли семейные обеды в дрезденском доме, занятия в старой иешиве[4], праздничное веселье, особенно на Хануку, когда всюду лился яркий свет. И конечно, Ривка, очаровашка Ривка, его младшая сестренка. «Ици-шмици-ици-бици! – напевала она, дергая кисточки талита катана[5]. – Ици-вици-мици-дици!» Как заразительно она смеялась, как шаловливо сплетались в узел ее черные волосы, как дерзко горели ее глаза! Она была такой упрямой и непослушной! «Свиньи! – орала она, когда отца выволокли
