временами приходилось даже взлетать, чтобы доставить влекущегося за ним на невидимой привязи спутника к нужному месту.
— Ну, что ты вычислил, кудесник? — мастер устало плюхнулся на песок, и вдруг сообразил, что к нему вдруг вернулось доступное в расщепе умение видеть сквозь твёрдые поверхности.
— Здесь нет такого прохода, как в Реденле. Да и ты сам свойствами Края практически не обладаешь, зато твои крылья, когда летишь, генерируют приличное магическое поле. Я им воспользоваться не сумел, попробуй ты…
Низкие полёты над полом пещеры утомляли, но за пределами Песочницы его крылья никакого поля не создавали. Вскоре он усвоил, что запасённую в полёте паранормальную энергию он мог расходовать после приземления — она несколько минут сохранялась, затем быстро разряжаясь. Он запустил астральный глаз в Материнский Мир — и оказался в полной темноте. Видимо, проекция Песочницы тоже располагалась в пещере. Умение видеть в темноте помогло отыскать путь, тем более что это была не естественная пещера, а заброшенная шахтная выработка. За пятнадцать кругов над песком мастер накопил достаточно энергии, чтобы вывести астральный глаз на поверхность.
— Что там, Ерёма? — Константинов не мог видеть астральным глазом, ему приходилось обо всём рассказывать.
— Террикон, древнее заброшенное здание, всё вокруг заросло. Поднимаюсь повыше: тайга, прорезанная дорогами, брошенный посёлок, крыши домов частично обвалились. Вдали вижу шоссе…
Вернувшись в расщеп, они зашли в комнату Харламова, молча переглядывались, стараясь об увиденном не говорить. Не существовало доказательств, что удалось увидеть Материнский Мир. Он, как довольно точно было установлено, не имел видимых различий с мирами третьего уровня. Те же неизвестные расщепу странных форм автомобили, похожие на пули и очертаниями и скоростью поезда. Чтобы определиться точно, следовало проникнуть в Материнский Мир во плоти, со всеми паранормальными способностями. А вот это, как подсказывала интуиция и весь имеющийся опыт, было делом невозможным.
— Ты знаешь, проход в Реденле для серьёзных исследований не годится, — нарушил молчание Константинов. — Мы пробовали проносить сквозь него туда или обратно разные предметы: пронести можно, но, пока не вернёшь, проход не закрывается, передвинуть его в другое место или другой мир невозможно. Да и с нами то же самое — выйдешь в иной мир, и до возвращения проход намертво фиксирован и открыт. Причём из другого мира его обнаружить невозможно, пока не вступишь в него. Или тебя напарник из Реденла страховать должен, или сам накрепко запоминай, где его установил.
— Зато для короткой разведки или наблюдения это идеальный инструмент. Ничего, вернутся наши, погрузимся в Кудлаот сами, без прохода, отыщем пещеру…
— Ерёма, а нам это надо? Ты же сам говорил, путь в Материнский Мир лежит через Гволн. Вот и исследуй эту возможность! Харламов и сам так думал — но это был его собственный путь. Неясно даже, смогла бы помочь ему в этом спутница жизни, тоже физически воплощавшаяся в Гволне.
Она, вернувшись, известию порядком удивилась, и тоже захотела попробовать. Но сейчас на это не было свободного времени.
— Да, я тут так тебе и не рассказала, чем моя попытка закончилась. Я всё же задала вопрос с четырехкратным обусловливанием!
Вопросы с многократным обусловливанием при прямом чувствовании считались более надёжными. Чем больше граничных условий было вплетено в вопрос, тем вернее был ответ. Сложность заключалась в том, чтобы удержать подобный вопрос в сознании при прямом чувствовании. Одно дело — изложить его на бумаге или произнести вслух, и совсем другое — задать вопрос во время того особого состояния, которое возникало при прямом чувствовании. Последнее требовало невероятной концентрации сознания. Сам Ермолай выше трехкратного обусловливания не поднимался.
— Так вот, сквозная 'шахта' из расщепа в Алатау-три возможна, и Камет от этого совершенно не пострадает, но вот мы четверо Камет видеть перестанем. Для нас его не будет, мы не сможем туда попасть. Я, получив ответ, сразу вспомнила, что из Зрачка Истины мне тоже не все миры были доступны…
— И здесь полная индивидуализация, — растерянно сказал Харламов. — Это уже даже для компьютерной игры слишком.
— Лёшка бы сказал, что это квест, а там каждый персонаж по ходу действий свой набор возможностей получает. Ну, иногда за достижения чем-то платить приходится…
Да, Константинов сказал бы именно это, и возражений против такой версии не находилось. Честно говоря, их и не хотелось искать. Даже хорошо, что беседа с психиатром состоялась до последних событий. Теперь Ермолай сам себе казался куда большим параноиком, чем пару дней назад.
Странное это чувство — понимать, что ты спишь, и при этом во сне действовать, совершенно об этом не задумываясь. Он шагал по обсаженной березками, усыпанной мелкой красной крошкой аллее. Как обычно, во сне он не воспринимал своего тела, только знал, что оно есть и думать о нём незачем. Аллея закончилась у двухэтажного дома казённого вида. У входа висела вывеска, но на неё Харламов даже не взглянул. Кафельный пол, скамейки вдоль уходящего в обе стороны коридора, лестница наверх… Он поднялся. Здание жило своей жизнью — слышались голоса, шум шагов, жужжали работающие приборы. Навстречу никто не попадался. Коридор, пол которого покрывал бледно-зелёный ковёр, поворачивал. Сердце Ермолая забилось. Внезапно появилась уверенность, что сейчас он постигнет величайшую тайну, более великую, чем смысл всей его предыдущей жизни. На чём эта уверенность основывалась, сказать было невозможно, но во сне он совершенно не видел в том противоречия.
За углом оказался небольшой тамбур, из которого белые безликие двери вели налево и направо. Уверенно повернув налево, он тихо открыл незапертую дверь. Вначале ему бросилась в глаза сидящая на стуле женщина в белом халате, смотрящая на кровать у стены. Уже испытывая чувство узнавания, он посмотрел туда. На кровати лежал обрубок человека: прикрытое простынёй туловище без ног, правой руки нет, левая, к которой подходила трубка капельницы, без кисти. К обритой голове человека крепились провода, пучком уходящие в укреплённую на стене коробку, обвешанную со всех сторон экранами.
Ермолай вернул взор назад, к смутно знакомой женщине. Та как раз подняла голову, чтобы взглянуть на экран. Он узнал Олю, во сне не удивляясь её внезапно изменившемуся виду: это была Ольга Аникутина, постаревшая на добрый десяток лет. Вокруг глаз собрались морщины, лицо и вся фигура округлились. Эта новая Ольга внимательно смотрела на экран, Харламов перевёл взгляд на него — и в ужасе проснулся…
Ольга лежала рядом с ним, и тихо плакала. Она не дала ему никаких объяснений, и сам он ничего не смог понять. Связывающее их чувствование сейчас передавало только эмоции. Жена испытала какое-то яркое переживание, но к его собственному сну оно прямого отношения не имело. Кое-как он смог успокоить супругу, задвинув яркие впечатления сна в дальний угол сознания. А потом долго не мог заснуть, и, чтобы успокоиться, попробовал воспользоваться прямым чувствованием. У него ничего не вышло, но расстраиваться по этому поводу он не стал, вдруг показалось неважным.
Уже ближе к утру он вдруг вспомнил необычные сны, снившиеся ему ещё в школьные
