оттачивал свое мастерство на пляже, набивая рот камушками и обращаясь к волнам, что было куда проще, как казалось Эймосу. То, чего требовала от него миссис Тэтчер, представлялось Эймосу абсолютным сумасбродством, но, поскольку ей так хотелось, он был вынужден подчиниться. Он с самого начала согласился на ее предложение, хотя учительница предупредила его, что постижение актерского мастерства требует колоссального напряжения и изнурительного труда. И он согласился. Хотя даже не представлял, что этот процесс может оказаться столь необычным и интимным.
– «…теперь волшебной сказкой», – подсказала она.
– «…теперь волшебной сказкой. Ведь только в сказках и найдешь, Что вдруг сбываются…», э-э-э…
– Не говори «э-э-э». Лучше промолчи. Ты обращаешься к прелестной девушке. Ты безумно влюблен в нее. Ради нее ты готов на все, но ради нее же и ради своей любви ты – такой элегантный, сильный и гордый – должен скрывать свое чувство, хотя сердце твое разбито. И ты еще помнишь о своем безобразии, об ужасном носе. Ты пылко произносишь все эти слова – ведь ты гениальный поэт, но говорить «э-э-э» тебе никак не пристало.
– Извините.
– Извиняться тут не за что, – сказала миссис Тэтчер. – Но попытайся понять, какой смысл заложен в этих словах и что они значат для Сирано.
Ее все больше и больше мучили сомнения. Не просчиталась ли она, остановив свой выбор на этом долговязом и нескладном и при этом таком обаятельном мальчике.
Все-таки речь шла о главной роли в ее последней серьезной постановке. В какой-то степени ее выбор был продиктован отчаянием. Она давно мечтала поставить «Сирано де Бержерака», а съездив в Денвер и выслушав врачебный приговор, решила, что пьеса во что бы то ни стало должна быть поставлена в этом году. Другой возможности уже не будет. А Эймос Хаусман, как ей показалось, способен сыграть Сирано. Ей нравилась раскованность, даже грация, с которой двигался и ходил мальчик, когда никто за ним не следил, и независимость и уверенность, исходящие от него, когда он стоял на месте. Но вот суметь извлечь из него эти качества на сцене оказалось гораздо труднее, чем она ожидала. А ведь именно в этом – привить основы сценического искусства своим ученикам, а в данном случае этому прелестному мальчику – и заключались ее задача и ее работа. А время, отпущенное на это, неумолимо сжималось, словно шагреневая кожа. Онемение в кончиках пальцев все усиливалось, иногда вдруг отказывали ноги. Болезнь Паркинсона – такой неумолимый диагноз поставили врачи, вынеся молодой женщине окончательный и безжалостный приговор.
Вот почему ее сердцу столь близки (быть может, даже ближе, чем самому Ростану) были строки:
Эти мысли и роились в ее голове, когда она выбрала па роль Сирано Эймоса Хаусмана. Она сказала себе, что это ее последний шанс и она должна отнестись к своей задаче и к этому мальчику со всей серьезностью, должна отдать все силы и душу, чтобы научить его понимать прекрасное, научить играть и заразить духом сцены. Эймос никогда раньше не участвовал ни в одной из ее постановок, что объяснялось прежде всего недоверием, даже неприязнью, которую питал к театру его отец. И миссис Тэтчер сама пошла к Сэму Хаусману. Она рассказала Сэму все, излив душу умирающей женщины, бездетной вдовы, и умоляя его позволить мальчику принять участие в ее последней драматической постановке. Она взывала к чувству отца и к душе набожного христианина. И Сэм не смог отказать.
Теперь же ей приходилось куда труднее, потому что никакие мольбы не помогли бы ей стряхнуть скованность и оцепенение с Эймоса Хаусмана. Мальчик совершенно не владел своим телом. Сейчас он выглядел так, словно взял в аренду чужое тело в лавке ростовщика и боялся лишний раз шевельнуться. Перепробовав все средства, миссис Тэтчер решила прибегнуть к последнему и привела мальчика к себе домой, чтобы обучать его в танце.
– Ты по-прежнему произносишь монолог так, словно читаешь. Представь, что это ты сам говоришь любимой девушке. Что слова идут прямо от сердца. Тебе же приходилось влюбляться?
– Нет, миссис Тэтчер.
– Ну, пусть не настоящая любовь, но увлечения-то у тебя наверняка были. Я хочу сказать: ты же целовался с девочками, да?
– О, да, – сказал Эймос, потупив взор. Мальчик был явно смущен, но какие-то новые струнки она затронула.
– И не только целовался, верно?
– Нет, миссис Тэтчер.
Она, конечно, рисковала. И довольно сильно. Мальчик такой робкий, даже застенчивый, воспитанный в спартанских условиях, а она… Ей было уже тридцать девять. В прошлом такое привлекательное, сейчас ее лицо было уже помечено возрастом. Правда, фигура не утратила прежней стройности. Сохранилась и горделивая осанка, и изящная линия шеи, да и подбородок оставался по-девичьи подтянутым.
Миссис Тэтчер поменяла пластинку, и они продолжали танцевать уже под плавную и медленную музыку. Эймос уже не казался таким скованным. Он декламировал:
– Ты представь, какой горечью пропитаны эти слова, как Сирано пытается обмануть себя, возмечтав, как Роксана позабудет о его уродстве, но вспоминает, что такие чудеса случаются только в сказке. Это же крик измученной души! Раскройся! Сбрось свои оковы!
– Господи, миссис Тэтчер, я стараюсь, но… Мне как-то неловко.
– Хорошо, пусть лучше неловко, чем ты будешь стоять как истукан. Ты должен быть уверенным в себе, а не смущаться. Поцелуй меня!
– Что?
– Поцелуй меня.
Внезапность и не допускающий возражения тон играли ей на руку. Нужно было застать Эймоса врасплох. На первых порах, по меньшей мере.
Переминаясь с ноги на ногу, Эймос отвернулся, потом посмотрел на учительницу и наконец с трогательной неловкостью, медленно, нерешительно, бережно и осторожно, словно опасаясь разбить что-то хрупкое, поцеловал ее. Потом еще раз, чуть увереннее, и наконец в третий раз – уже просветлев лицом и с чувством.
– Теперь начни заново! – приказала она. – «Нет, нет, моя любовь…»
Эймос начал читать. Голос его зазвенел от волнения. Пусть это было еще не то чтение, о котором она мечтала, но оно уже походило на драматическое исполнение и за словами уже чувствовались страсть и понимание. Еще чуть сыровато, быть может, но начало было положено.
Миссис Тэтчер сказала Эймосу, что он делает успехи и что она уже готова поверить в то, что слова его обращены к девушке, а не к зрителям. Говоря это, она как бы невзначай отняла руку Эймоса от своей талии и прижала к груди.
И почти сразу отослала его домой, похвалив за усердие и успехи.
До следующего вечера миссис Тэтчер не находила себе места. Однако Эймос пришел точно в назначенный час и читал так пылко и убедительно, как никогда прежде. Потом она
