назад предложил ей еще шампанского, Джослин отказалась, теперь же позволила себе расслабиться. Мередит тоже оживился. Возможно, вечер еще удастся спасти, подумала Джослин.
Совершенно естественно и как бы между прочим она перевела разговор на интересующую ее тему.
– Не подумай, что спешу узнать все, что мне надо, чтобы мы могли потом спокойно понаслаждаться обществом друг друга, – сказала она. – Просто по-другому нельзя. Ведь я даже не могу спросить тебя «Как твои дела?», не держа в уме, что должна получить материал для статьи. Так что лучше начать. Тогда нам не придется опасаться запретных тем и…
– Запретных? Что ты имеешь в виду?
– Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении относительно любых вопросов, которые могут интересовать мой журнал.
– Что ж, вполне справедливо.
– Тем более что я считаю себя твоим другом.
– Спасибо, я тоже, – сказал он. – Давай начнем, что ли?
Мередит заговорщически улыбнулся, а потом прибавил:
– Или сначала закажем поесть?
– Давай, а то я просто умираю от голода. Должно быть, воздух пустыни так действует.
– Да, это одна из притягательных особенностей Палм-Спрингса, – сказал Мередит. – Даже больные в его климате чувствуют себя здоровыми.
Они заказали по бифштексу и бутылку кларета. Когда официант, приняв заказ, отошел, Джослин сказала, что хотела бы услышать мнение Мередита о будущем Мерри в кино.
– Да, ты предупредила по телефону, что интересуешься Мерри. – Мередит откинулся на спинку стула, улыбнулся и слегка встряхнул головой – его знаменитый и совершенно естественный жест – и сказал:
– Это очень непростой вопрос. Мне было бы трудно ответить на него любому журналисту. Тебе же… Господи! Нет, это невозможно.
– Что ты имеешь в виду?
– Никакому журналисту отвечать на этот вопрос я бы не стал. Другу это должно быть ясно.
– А другу-журналисту?
– Это зависит от того, насколько он мне друг.
– Насколько ты сам хочешь. Настоящий друг.
– Что же, придется тебе довериться.
– Ты считаешь, что это рискованно?
– Нет. Но ты понимаешь, почему я так говорю. Я не смог стать настоящим отцом для Мерри. Да что там настоящим – хоть каким-то отцом. Впрочем, девочка может обойтись без отца. Многие девочки растут без отцов. Но в таком случае у девочки должна быть хорошая мать. Я же даже этого ей не дал. Ты же помнишь, из-за чего мы порвали с Элейн. Это было почти на твоих глазах. Можно даже не напоминать. И тот другой раз, с Карлоттой…
– Да, – тихо сказала Джослин. – Я помню.
– Что я могу сказать? Имею ли я право даже рассуждать на эту тему? Жаль только, что именно ты готовишь эту статью.
– Да, я уже об этом думала, – созналась Джослин. – И довольно долго. Только пришла к выводу, что, откажись я, они поручили бы это кому-то другому.
– Да, пожалуй, ты права.
– И все же, что ты думаешь? Я спрашиваю как друг.
– Хорошо, – кивнул Мередит. – У Мерри довольно трудная судьба. Как, впрочем, и у меня. И многих других. Но я все же ощущаю свою ответственность за нее. Поэтому ее решение связать жизнь с кино… словом, оно меня и радует и огорчает.
– Почему?
– То, что она выбрала кинематограф, означает, что… между нами есть близость и взаимопонимание. И это меня, естественно, радует. Я благодарен ей за то, что она сохранила хоть какие-то чувства по отношению ко мне.
– Ты сказал, что ее решение тебя еще и огорчает.
– Да. Конечно, и огорчает тоже. Я же знаю, что такое жизнь в кино. Чего от нее можно ожидать. И я знаю, что надежды Мерри на то, чтобы обрести счастье, довольно призрачны. Себя мне, конечно, не жаль. Я сам выбрал эту дорогу, заключив сделку с дьяволом. В чем-то преуспел. Что-то потерял. Но когда начинаю думать о дочери, то понимаю, что именно того, чего я ей больше всего желаю и о чем мечтаю, у нее не будет. Я тоже был всего этот лишен.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Джослин.
– Трудно сразу сказать. Можно составить целый список. Прежде всего, конечно, семья. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Не просто сама семья, но сопутствующая ей жизненная стабильность. Возможность повзрослеть а состариться в кругу близких людей. Понимаешь?
– Но при чем здесь кинематограф? – переспросила Джослин. – Ведь не только у людей, связанных с кино, возникают трудности с семьей. Многие, очень многие лишены семьи и стабильности. Даже родственных корней. Я знаю.
– Да, я понимаю. Но в мире кино это более распространено, так что, избери она другую профессию, все могло бы сложиться иначе.
– Возможно, – сказала Джослин.
– Помню, о чем я мечтал, когда малышка только появилась на свет. Но все сложилось совсем не так. Я помню все, что тогда случилось. Ты, конечно, не виновата. Вина лежит только на мне. И еще на Элейн, частично. Но Мерри-то ни в чем не виновата.
– Да, ты прав.
– Знаешь, теперь я уже рад, что ты приехала. И что статью поручили написать тебе. Я ведь старался не думать на эту тему. Отгонял от себя прочь тягостные мысли. Возможно, еще потому, что теперь, когда Мерри тоже начала сниматься в кино, я почувствовал, что старею. А в твоем присутствии мне легче свыкнуться с этим, так что я могу думать о чем-то более важном.
– Я тебя прекрасно понимаю. Сегодня в студии, наблюдая за Мерри и вспоминая… нас, я вообще ощутила себя старухой. С тобой мне куда приятнее.
– Как она тебе понравилась?
– Трудно сказать. Ты же знаешь, как это делается. Снимают такими крохотными кусочками.
– Да, я знаю.
– Кстати, вспомнила. Она снималась в полуобнаженном виде для европейского проката. Я хочу спросить тебя уже как журналист: как ты это прокомментируешь?
– Для меня это несколько неожиданно. Позволь подумать… Ты могла бы написать, что раз Кляйнзингер считает ее достаточно взрослой для такого рода сцен, то она, должно быть, и впрямь достаточно взрослая, чтобы принимать подобные решения самостоятельно. Да и что тут такого? Кляйнзингер – самый безобидный старый волокита во всем Голливуде!
– Я знаю, – кивнула Джослин. – Но должна была задать тебе этот вопрос.
– Ну что, с работой покончено?
– Да.
– Отлично. Выпей еще вина.
– Спасибо.
