— Мам, дай нам передышку, — говорит он. — Это не экзамен по английскому.
— Но у вас есть будущее, Марк, — говорит она. — По крайней мере надежда.
Глава 2
Он не собирался поджигать спальню мамы и Лоуренса, не то что с шинами — какое-то время он действительно собирался их порезать, позаимствовав идею у Ли — тот постоянно прокалывал чьи-то шины, потому что, как сказал он, ему нравился звук, который они издавали, выпуская воздух. Этот громкий шлепок, а за ним — шипение. И если он действовал шустро, делал не слишком большой прокол, а шины были не с очень низким профилем, то машина оседала медленно — ему тоже нравилось на это смотреть. Они все наблюдали за этим, засев в различных потайных уголках. Что им особенно нравилось, так это то, как машина вначале могла наклониться на один бок, затем на другой, а затем, в тот момент когда обода ударялись об асфальт, могла даже приподняться с низким, приглушенным звуком. Любимым инструментом Ли была специально отточенная отвертка, которую он использовал для того, чтобы втыкать в резину, обычно у него все получалось с первого раза. Протыкая шины на маминой машине, на ее побитой Austin Maxi, Марк вынул второе, более тонкое лезвие своего перочинного ножа Swiss Army — который мама подарила на его четырнадцатый день рождения — острое и достаточно твердое. Он проткнул износившуюся резину так легко, как будто прокалывал велосипедную шину. Почти так же легко, как если он был дома и резал вытянутый, подбитый мехом, коричневый материал дивана — этим он, бывало, занимался часами.
Кроме того, что он ненавидел эту Maxi — коричневую, с бежевыми, из искусственной кожи сиденьями, которые всегда воняли пластмассой и прилипали к его коже, когда было жарко — в то время он был на ножах со своей мамой. Она пыталась запретить ему выходить из дому по вечерам, хотя сама всегда куда-то ходила — со своей сестрой, с друзьями из совета директоров агентства по недвижимости, где она в то время работала на неполную ставку, и с Лоуренсом, как он обнаружил одним вечером, когда увидел, что она уходит, когда фактически поймал свою мать за тем, что она целовалась и обнималась с этим маленьким седовласым человеком прямо на тротуаре у их дома. В центре города. На глазах у всего честного народа.
Вскоре после этого они стали обмениваться странными телефонными звонками. Марк брал трубку, и на другом конце провода было слышно мертвое молчание. Но когда к телефону подходила его мама, такого никогда не было, никогда не казалось, что линия мертва, хотя если он находился поблизости, она обычно шептала в трубку, прикрыв рот рукой, или вообще уносила трубку в другую комнату, захлопнув за собой дверь, протиснув шнур прямо под дверную раму. После того как он стал очевидцем еще одной сессии поцелуев и лапанья на улице — и от этого он честно проблевался — Марк осознал, что происходит, и если мамы не было дома, он орал: «Отъебись!» — в то же мгновение, как брал трубку. — «Отъебись, дедуля!» — говорил он.
В школе у него дела шли все хуже и хуже, он был под угрозой отчисления, и в конце концов мама попыталась запретить ему играть с приятелями после школы и по вечерам после чая. Она сказала, что после школы он должен идти прямо домой, чтобы делать домашнее задание. И именно тогда он решил отомстить, именно тогда он почувствовал, что просто думать о том, что бы сделать плохого, недостаточно. Плюс ко всему он знал, что, возможно, она не станет подозревать его в причастности к бесчисленным вандализмам над машинами на их улице — конечно, никто из его знакомых не трогал эти машины. Не Ли, и не Стив, и не Поль, и не он сам. Они не были вандалами. Они были хорошими мальчиками. Они были маменькиными сынками. Разве не так?
Впрочем, он не собирался поджигать спальню своей мамы. Просто это возникло из одной мелочи и быстро вылилось в нечто другое. На самом деле это был его шанс. Это было чем-то, за что, как он чувствовал, он не обязан нести ответственность. Теперь он считает, что действовал тогда как одержимый. Потом, позже, сам факт, что он был способен действовать в таких обстоятельствах, привел его в ужас. Тогда он был слегка не в себе — внезапно полный ярости, и умирающий от одиночества, и с ощущением, что всем на него наплевать. Марк не помнит, чтобы как-то специально готовился к этому. Он не слишком ладил со своей мамой и с Лоуренсом, чем дальше, тем хуже. Они ничего не могли ему больше запретить, потому что уже все запретили. Может быть, думает он, люди, даже дети, особенно дети, на самом деле срываются тогда, когда последняя капля, какой бы невесомой она ни была, перевешивает и доводит их до исступления. Или все дело было в гормонах — Ким всегда гнала насчет своих гормонов, что из-за них она вдруг может стать угрюмой и опасной — и все дело в том, что он был подростком, и все эти гормоны, видимо, безумствовали в его теле. Они с Николь недавно видели про это программу по телевизору, и Николь все еще повторяла: «Это Лили. Это все про Лили». Вероятно, дело было сразу в двух этих вещах. Наверное, у всего существует сразу несколько причин.
Что он помнит, так это то, что пришел домой из школы рано — возможно, в тот день он вообще не ходил в школу — и обнаружил, что дома никого нет. Он отправился прямиком в спальню мамы и Лоуренса и принялся шарить по их шкафам и ящикам, понятия не имея, что он ищет, но его привел в бесконечное удивление стиль маминого нижнего белья, эти черные и красные кружевные трусы, и лифчики, и ремешки-подвязки, ебаный в рот, и эти короткие ночные рубашки, и этот ящик, битком набитый странными туалетными принадлежностями, включая почти пустой тюбик геля-лубриканта K-Y, и когда он поднес сухие хлопья к носу и принюхался к крышке, то обнаружил, что этот гель ничем не пах.
Почему-то у него не получилось упихать на места содержимое ящиков, развесить на вешалки или разложить по плюшевым маленьким коробочкам так же аккуратно, как это было до его вторжения. Потому что он копался в маминых драгоценностях и причиндалах Лоуренса — в этих золотых, и серебряных, и инкрустированных драгоценными камнями запонках, и булавках для галстуков, и часов-брошей, каких-то колец и толстых браслетов. Когда увидел все это, он даже на мгновение пришел в восторг от Лоуренса — он действительно увидел его тогда в абсолютно новом свете, представил его этаким блистательным мерзавцем. Марк сунул его часы в карман, заранее зная, что сможет их перепродать, правда, практически за бесценок.
Позади того, что он принял за ящик с драгоценностями Лоуренса, он также нашел серебряный, с проставленной пробой, почти полный коробок спичек. Он и понятия не имел, сколько времени пролежали там спички — ни мама, ни Лоуренс не курили — впрочем, эти спички по-прежнему были в отличном состоянии.
Он начал с того, что подпалил маленькие разноцветные салфетки, в которые были завернуты некоторые драгоценности, потом он поджег уголки коробок с украшениями, а затем перешел на различные пункты одежды, которую разбросал по полу и по кровати, обнаружив, что неглиже и модное нижнее белье его мамы горит легче всего и быстро плавится.
И воздух в спальне наполнился дымом, и ткань стала плавиться и капать на постельное покрывало, прожигая маленькие кратеры, и вскоре Марк понял, что не сможет все это спрятать, замаскировать, что он уже зашел слишком далеко. Впрочем, он все равно не хотел останавливаться, ему это нравилось. Каждый раз, поджигая новую вещицу, неважно, кому она принадлежала, маме или Лоуренсу — хотя мамины причиндалы горели гораздо лучше, — он чувствовал, как по телу выстреливает устрашающий поток энергии. Это было сексуальное, почти оргазмическое ощущение, и он был настолько возбужден, что чуть было не поддался
