все, что ты можешь сделать.
— Ты не человек, — сказал Марк, зная, что она его никогда не поймет. Зная, что эта женщина ставила под сомнение само его существование, все, что сформировало его. Само его существо. То, кем он был и откуда пришел. Жизнь, за которую он боролся. Потому что он не был способен так легко зачеркнуть прошлое, свою пеструю историю — он был твердо убежден, будучи всю жизнь традиционалистом, консерватором, в то, что важно помнить свои корни, поддерживать семейные узы, сеять семена, строить фундамент для будущих поколений. Или хотя бы пытался быть к этому причастным.
Вливаясь по часовой стрелке на М25 и обнаруживая, что на всех четырех полосах, к его удивлению, свободно, видя эту фактически пустую трассу, пустую, насколько хватает обзора, уставившись вперед, он говорит, неотрывно глядя на кромку поля света, где свет внезапно превращается во тьму, в безбрежную стену тьмы, в бесконечно наступающую тьму, в черную дыру, он говорит, думая о Лили, и в душе его нет ни капли горького чувства, он измучен, он удовлетворен, он говорит:
— Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой. На самом деле тут все просто. Все люди разные, мы все очень разные, и у нас не всегда получается сладить друг с другом. И семьи не всегда остаются вместе. Иногда семьям лучше разъехаться и начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. Абсолютно не поддерживая контакта. Но это не значит, что в моем сердце не было для тебя особенного места. Мягкого гнездышка.
Он смеется, он смеется над собой, смеется громко. Мягкое гнездышко. Мягкое ебаное гнездышко. Продолжая ехать по часовой стрелке, сворачивая на МП (почему ему все еще нельзя ехать домой? Куда еще, черт побери, он должен ехать?), в странную пустоту раннего мартовского вечера, Марк понимает, что именно Лили унаследовала от него. Нужду быть желанной, чувствовать себя любимой, чувствовать себя нужной кому-то, а еще способность врать и мошенничать, чтобы достичь этой маленькой цели, этой маленькой и вполне обычной, думает он, потребности.
— Ну и как, получилось, Лил? — говорит он, кидая на нее взгляд, а она сползла с пассажирского сиденья, и ее голова низко склонена и слегка перекатывается от хода машины, и огни с приборной доски тихо играют по ее теперь почти светящейся коже и этим сережкам- гвоздикам из нержавеющей стали. Он знает, что она не слышала ни слова из того, что он сказал, и сказал связно, один раз в жизни у него получилось четко изложить свою мысль, а она не слушала, так же, как и он не слушал своего папу, когда тот пытался сказать ему, почему он порвал с его мамой — ведь так? Когда его папа ворвался к нему, пока тот смотрел Абба Top of the Pops, зачарованный задницей блондинки.
Он все время кидает на нее взгляды и не может остановиться, чувствуя, что должен что-то сделать, чтобы ей было удобнее. Что он должен проверить, как проверял тогда, когда она в первый раз приехала домой из роддома — младенец-девочка шести с половиной фунтов веса с клочьями покрытых чешуйками оранжевых волос — что она нормально дышит. Что ее дыхательные пути чисты. Когда Ким не приглядывала за ней, он всегда подходил к ее кроватке и прикладывал ухо к ее лицу, к ее груди. Хотя кого он все еще пытается наебать? Конечно, он знает, что она не дышит нормально. Что совсем недавно он сознательно перекрыл ее подростковые дыхательные пути. Сломал ей горло. Щелкнув парой шейных позвонков.
Глава 14
Он не может поверить в то, что это было настолько легко. Что она едва сопротивлялась. Что это действительно был он.
Что когда они наконец покинули паб, после того как Лили выманила у него еще три Dooleys — и потом все еще настаивала, чтобы он отвез ее обратно в Беркшир Хауз — он вдруг осознал, что едет по спокойным деревенским дорогам, почему-то свернув не туда, почему-то абсолютно случайно, но, к счастью, все же сделав неверный поворот, а Лили сидит рядом с ним и явно начинает засыпать на пассажирском сиденье. И вскоре его член, разрываясь от желания опорожниться, пульсирует и становится твердым, как часто бывает первым делом по утрам, и он съезжает на обочину у маленькой, заброшенной электростанции, осторожно и мягко ведя «Астру» по глубокой борозде. Но вместо того чтобы вылезти наружу и найти кусты, за которыми можно было бы отлить, он ерзает на своем сиденье и устраивается поудобней, чтобы лучше рассмотреть свою дочь. Потому что теперь она окончательно вырубилась и дышит тяжело и медленно, и ее грудь, ее определенно женская, как и у Ким, грудь, и мягкий оголенный живот неуклонно вздымаются и опадают. Он понятия не имеет, как долго сидел и смотрел на нее, на эти гипнотизирующие вздымания и падения, на это зачаровывающее, живое, дышащее женское тело — с запотевшими окнами, со своей шокирующей эрекцией. Его член не давал ему покоя, сжатый тесными джинсами, и он сидел под странным углом, чтобы видеть лицо Лил. Но он не хотел выходить из машины, он ни в коем случае не хотел тревожить свою девочку. Свою спящую принцессу, свою дремлющую красоту, с ее странно большой грудью, с ее вздернутыми, как у Ким, сиськами. С грудью почти таких же пропорций, как и у Гейл.
И он не мог дышать так же мягко, так же тихо, как Лили, не мог справиться со своим дыханием, подстроиться как-нибудь иод нее — так же, как с Ким, а потом с Николь — они пытались засыпать вместе (он думал, что невозможно сблизиться с кем-то сильнее, чем вот так) — он попробовал ослабить давление в промежности, поменяв позу, зная, что выпил слишком много пива, и снова вспоминая о Гейл, о том, как он угощал Гейл пивом на Чапел Филд Гарденс, когда ему было четырнадцать, а потом они в первый раз занимались с Ким сексом в туалете Henry’s, по крайней мере она ему отсосала — эти случайные встречи приносили ни с чем не сравнимое чувство полнейшего успеха, принятия, облегчения.
Однако боль не отпускала, даже когда он вытянулся поперек машины и оказался практически над Лили, и тогда он подумал, что посидит немного вот так, что будет любить ее, близко, крепко, до того, как ему придется везти ее обратно в Беркшир Хауз. До того, как он потеряет ее навсегда.
Однако он ведь не собирался позволить этому случиться — разве не так? Он не собирался снова терять своего ребенка, свою малышку. О нет, вовсе нет. Он собирался поцеловать ее, провести губами по ее лбу, по ее щекам, и может, по уголку её рта, вероятно, только так он смог бы попробовать ее на вкус, ее сладкую слюну, отдающую Dooleys — он только хотел успокоиться, целуя и любя ее (эту дочь от себя и Ким, в тот самый момент особенно дочь Ким, с этими набухшими сиськами и отдающим алкоголем дыханием, с этим ленивым движением, как показалось ему, когда она раздвинула в стороны свои ноги — что она с ним делает?), он скользнул пальцами вокруг ее горла, в точности так же, как протискивал пальцы вокруг горла Ким, когда они занимались сексом (по ее настоянию, конечно, полностью по ее настоянию) и медленно сжал.
Лицо Лили то расплывалось, то снова становилось отчетливым, потому что его глаза наполнялись слезами, а его тело пульсировало и горело, а потом эти вздымания и падения ее груди стали все менее заметны, и ее дыхание сменилось низким, назальным сосущим звуком, и Марк понял, что это единственный способ, которым он может защитить ее, от нее самой, от ее стремительной подростковой спелости, от ее одноклассниц, от ее подружек, и еще от Ким, конечно же, и ото всех других опасностей — от грязных мужиков и отвратительных хиппи- бродяг Нового Поколения, от сутенеров и извращенцев, от сбитых с толку социальных работников, которые настолько дурно обращаются с девочками, с расстройствами, как у
