Она по три раза ходит на его картины. Все три фильма с его участием она видела три раза. Она говорит, что нет в Америке женщины, которая отказалась бы лечь с ним в койку. Ты меня понял? Он не просто голливудская знаменитость. Это настоящий магнит! А у нас театр. Ну, по рукам?
— По рукам, — сказал он. И вот они работали уже четыре месяца — он и Хаусмен. И каждый подозревал другого в том, что его партнер видит в нем капризного чудака. Нет, они относились друг к другу вполне дружелюбно, но это было дружелюбие дипломатов — без подлинной теплоты, без подлинного доверия. Что было правильно. Ведь, в конце концов, они просто были заняты в одной постановке. И работали неплохо — вот почему Клинт и не хотел нарушать привычный ход вещей и подвергать риску сложившиеся между ними отношения ради возможности теснее сблизиться с молодым актером.
— Ну, так что? — спросила Тиш.
— Слушай, я ведь даже не знаю, родила уже Элейн или нет. Может быть, у нее родился мертвый ребенок. Или какой-нибудь монстр с одним глазом на палочке посреди лица. Или сиамские близнецы…
Зазвонил телефон. Это был Мередит.
— Девочка! — повторил Клинт его слова для Тиш. — Шесть фунтов две унции. Мать и новорожденная чувствуют себя хорошо.
— Отлично! — воскликнула Тиш и прошептала: — Пригласи его!
— Сейчас? — спросил он, прикрыв ладонью телефонную трубку.
— Завтра вечером! — сказала она.
— Слушай, Мередит, приходи-ка к нам завтра вечерком. У нас кое-кто будет…
Хаусмен даже не дождался, пока он закончит фразу. Клинт кивнул Тиш: да, Хаусмен придет. — Ну, скажем, пол-восьмого, — сказал он в трубку, — Эй, мы тебя оба поздравляем. Как ты ее назвал?…Замечательное имя!.. Да, — сказал он. — Нет, не думай ни о чем. Мы ничего не будем делать в любом случае. Иди поспи.
— Что он сказал? — спросила Тиш.
— Ее назвали Мерри. Полное имя Мередит, но для своих Мерри[3].
— Повезло парню.
— А теперь скажи мне настоящую причину.
— Я уже сказала.
— Нет, настоящую, настоящую причину.
Тиш встала, прошла через всю комнату и налила себе еще бренди. Она подняла рюмку к носу, поболтала янтарную жидкость, чтобы ощутить ее аромат, и сказала:
— Помнишь, что тебе сказала Бронстон о нем?
— Что?
— О том, что каждая женщина в Америке… испытывает зуд в одном месте, когда видит его.
— Ну и?
— Можно устроить грандиозный праздничек, а?
— Теперь? Господи, да ведь Элейн только что…
— Вот именно. И всем женщинам это будет известно. Я хочу сказать, что мы как раз и будем праздновать рождение его дочери, так?
— Да, но что ты хочешь этим сказать?
— Да не будь же ты таким тупым!
— Нет, ради Бога, объясни!
— Это означает, любимый, что он, должно быть, только и думает, кого бы трахнуть. Так что у нас будет веселенькая вечеринка.
Джослин Стронг бросила корректуру на стол, откинулась на спинку кожаного с хромированными ручками кресла и приблизила к глазам лупу в серебряной оправе. Эту лупу она подарила Ральфу ко дню рождения. Сначала она хотела заказать для нее позолоченную оправу, но потом раздумала. Подарок и так был хорош — даже слишком. Джослин гордилась своим тонким умением все точно рассчитывать в таких делах. Ее связь с Ральфом не была похожа на сумасбродное увлечение школьницы-старшеклассницы. И Ральф не стоил того, чтобы она тратилась на позолоченную оправу, да и их торопливые свидания того не стоили. В каком-то смысле у них были просто деловые отношения.
Она снова удивилась, как в этой лупе все предстает в перевернутом виде. Вся комната отражается в ней вверх ногами. Она отодвинула лупу от глаз, так что изображение комнаты расплылось, а потом опять сфокусировалось. С ней происходило то же самое. Все было сфокусировано, она четко видела окружающий мир, но он представал ее взору в перевернутом виде. Ее работа, ее карьера, Ральф — все было кристалльно чистым, но — не таким, как в действительности.
Теперь, когда она решила порвать с ним, ей стало казаться, что он ей даже нравится. Приветливый, веселый, немного флегматичный, но добродушный, всегда трезво относится к себе и окружающим, в общем, не такой уж он и скверный, совсем даже неплохой. Но ей не следует сентиментальничать, думая о нем. Она сидела в его кресле, за его рабочим столом, делая за него его работу, пока он дремал в комнате для отдыха. Она сунула чистый бланк «собаки»[4] в его машинку и мысленно подсчитала количество знаков в будущем заголовке статьи. Она задумалась на мгновение, перебирая в голове варианты слов и предложений. Это было сродни тому глупому удовольствию, которое испытывает любитель кроссвордов. Удовольствие отгадать слово с нужным количеством букв.
То, что она некогда запланировала сделать, — добиться самого элементарного повышения по службе, пользуясь расположением Ральфа, — теперь уже не имело смысла. Нападение на Польшу смешало все карты. Теперь-то уж можно было не сомневаться, что скоро начнется война. И конечно же, экономический бум. А может быть, и то и другое сразу. Но в любом случае для девушки, работающей в журналистике, это сулило массу возможностей, немыслимых в мирное время. Мужчины, которые отправятся на фронт либо с оружием, либо с блокнотом, освободят для нее свои замечательные письменные столы. Так что Ральф все еще ей нужен — как способ получить место за одним из этих письменных столов.
Но предложение, которое она получила от «Палса» два дня назад, делало ее связь с Ральфом просто бессмысленной. Полный крах. Она бы прекрасно могла обойтись и без них. Не то что она сожалела об этом. С Ральфом ей работалось не так уж плохо. И было бы просто безумием делать ставку на войну, полагаться на Гитлера больше, чем на себя. И все же она собиралась уходить, и ей теперь важно было представить дело так, что это она использовала Ральфа, а не он — ее. Представить это ему и себе тоже, чтобы ни у кого из них не возникло ни неловкости, ни чувства неудовлетворенности.
Вот в чем проблема. Или в чем она заключалась до того момента, как ей позвонила Тиш. Теперь все легко разрешалось. Разве можно найти лучший способ порвать с Ральфом, чем закрутить с кем-нибудь романчик. И что может быть лучше, чем закрутить этот романчик именно с Мередитом Хаусменом? Это будет четкая декларация независимости. Тиш сказала, что он приглашен на вечеринку. Только это ей и нужно было знать. То, что он был роскошной новинкой Бродвея — или обещал ею стать в течение ближайшего месяца, — не могло охладить ее пыл. Ральф теперь мог возвращаться к своей жене в Уайт-Плейнс и размышлять там о ней и Хаусмене.
Она подалась вперед, снова проглядела корректуру и вызвала копировальщика. Она
