— Что?!
— Сигарета?
— Я смущаюсь, наверное, — сказала она.
— Смешно, — сказал он, — Убери.
Она послушалась и взглянула на него. Теперь, когда он разделся, она могла видеть, какое у него красивое тело. Она разглядывала его, и он чуть ли не приглашал ее к этому лицезрению. Теперь она уже не ощущала никакого смущения, никакого стыда, все барьеры между ними рухнули. Ей внезапно открылась красота тех античных статуй, которые она изучала по курсу истории искусства. Его тело было идеальным объектом изучения плоскостей, углов, изгибов, которыми она любовалась сквозь полузакрытые веки.
Тони повернулся и подошел к ней вплотную. Он возобновил ласки, обнял ее и стал целовать сильнее и с большей страстью. Потом его ладони побежали по всему ее телу вверх и вниз, словно изучая изгиб талии, мягкость грудей, равнину живота, нежную упругость бедер. И Мерри уже не могла ни о чем думать, у нее все поплыло перед глазами, и она покорно принимала его восхитительные ласки. Он почувствовал ее возбуждение и лег на нее. Под его тяжестью ее ноги невольно раздвинулись, и он всем своим весом навалился на нее. Но, хотя ее тело уже приготовилось его принять, ждало его вторжения и молило об этом, ему не удалось войти в нее.
— Расслабься, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.
Но она не могла расслабиться. Что же такое? Она подумала, что ему надо помочь, направить его собственной рукой, но эта мысль показалась ей кощунственной. Он приподнял ее колени к своей груди и сам помог себе войти в нее. Она сомкнула ноги вокруг его шеи, и ощутила, какой он твердый внутри, и это ощущение возбудило ее настолько, что она испытала восторг, ранее никогда ею не испытанный. Она хотела его, она жаждала его, она сгорала от вожделения, но он остановился. И начал снова.
Медленно, почти неосязаемо, он стал двигаться, растягивая свое и ее удовольствие. В это мгновение она вновь смогла обдумать все происходящее, хотя и не хотела отвлекаться. Ее поразила вдруг мысль: как же и Денвер Джеймс, и Кэнфилд были с ней грубы. Она поняла, насколько справедливым был главный урок личной гигиены: без любви ничего не получается. Но потом, когда он задвигался быстрее и яростнее, она уже не могла думать ни о Джеймсе, ни о Кэнфилде, ни о гигиене, ни о чем вообще, а лишь чувствовала растущее возбуждение, экстаз, который захватывал все ее существо. Она шептала его имя, а потом просто издавала бессвязные звуки, наслаждаясь им, и выражала свой безмерный восторг стоном, криками и всхлипываниями, как животное, и ощущала, как внутри расцветает что-то чудесное и неотвратимое. И восхитительное возбуждение, рожденное этим ощущением, переполнило ее, так что каждая клеточка тела плакала и кричала от радости освобождения. Она даже осязала трепет жара, пронзившего все ее тело от онемевших кончиков пальцев до затвердевших сосков.
Они лежали, вцепившись друг в друга, липкие от пота. Все еще не разомкнув своих объятий, он стал целовать ее в веки и нежно сдувать капельки пота со лба и шеи, чтобы немного охладить ее.
Он был все еще в ней, а потом начал опять двигаться. Она слабо запротестовала. Поцелуем он заставил ее умолкнуть.
Во второй раз все происходило медленнее и, может быть, не так неистово, как в первый раз, но нежнее и более интимно. Теперь они уже знали тела друг друга. И она промурлыкала:
— Я люблю тебя, я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — сказал он. — Я не хотел тебе этого говорить раньше, потому что боялся, что ты мне не поверишь. Но теперь вот могу.
— А я тебе верю, — ответила она.
Ош; развеселились, и почувствовали, как сильно проголодались.
Голые, они отправились на кухню.
— А теперь я преподам тебе урок искусства готовить антипасту, — сказал он.
Эти слова им обоим показались ужасно смешными. Они расхохотались. Он шлепнул ее по заду и вручил байку артишоков.
Последующие десять дней были счастливейшим временем. Ведь, несмотря на весь ее сексуальный опыт, у нее никогда еще не было постоянного друга. Она проводила с ним практически двадцать четыре часа в сутки. Они ходили в зоопарк Центрального парка, в зоопарк Бронкса. Они даже побывали в Планетарии. И хотя был холодный март, для них настала пора весеннего цветения. Они пили пиво и занимались любовью. Но самым чудесным было то, что когда они не занимались любовью, они то и дело дотрагивались друг до друга и думали друг о друге постоянно.
Отвлекаясь от мыслей о его поразительной красоте, она часто думала об удивительном бескорыстии по отношению к ней. Впервые в жизни она была уверена, что ее любят не из-за того, что ее отец — Мередит Хаусмен, а вопреки этому. Тони терпеть не мог кино, терпеть не мог киноактеров и испытывал презрение к Голливуду и ко всему, что символизировал Голливуд. Бродвей для него был печальным, но необходимым компромиссом, и он видел во «внебродвейском «театре единственную надежду для возрождения американской сцены.
Он не сразу открыл ей свои сокровенные мысли. Только после долгих бесед с ним она уяснила взгляды Тони, которыми он делился очень осторожно и неохотно. Он ведь не знал, какие у нее отношения с отцом, и обрадовался, когда понял, что может критиковать Мередита Хаусмена без боязни оскорбить чувства Мерри. Она даже согласилась с его критическими замечаниями — ведь эта критика означала, что Тони любит не имя Хаусмена, а ее, Мерри.
Если бы она в тот момент задумалась (что она сделала уже значительно позже), она бы поняла, какое это для нее облегчение — возможность выразить разочарование в собственном отце в столь умных выражениях и столь непредвзято.
— Вообще-то он играл и в театральных постановках, — говорила она Тони во время одной из прогулок по Бруклину.
Они приехали сюда на метро, чтобы полюбоваться на Нью-Йорк в закатном солнце. С реки дул сильный ветер и трепал ее волосы. Этот холодный кусачий ветер, похоже, прилетел прямо из Канады.
— Это были не пьесы, — возразил он ей, — а макулатура.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что они были просто бенефисами, — пояснил он. — Комедиями-однодневками, которые поставили только лишь потому, что в них играет кинозвезда, а кинозвезда в таких постановках появляется лишь потому, что от него не требуется ничего — только быть звездой.
Она не стала рассказывать Тони о приглашении на роль Клары в пьесе Уотерса. Это был единственный секрет, который она сознательно ему не выдавала. Сначала она не хотела рассказывать из-за боязни, что не получит эту роль. Ей казалось, что для Тони ее участие в постановке станет приятным сюрпризом, и она уже предвкушала, как они вместе отметят ее успех. Но потом, когда он поделился с ней своими взглядами на театр, она решила, что это ему, быть может, даже не понравится. А по правде сказать, она даже думала, как бы ей самой не было стыдно за то, что она участвует в такой постановке, и какую цель преследует Джеггерс, устроив для нее эту роль.
Но странное дело, рядом с ним перспектива получить роль представлялась ей не так уж и важной, потому что она думала только о нем — даже пьеса казалась чем-то нереальным,
