неизменно бывший в курсе всех изобретений, уже поделился со мной своими предположениями, к чему это приведет.
— Телевидение, друг Даниель, это Антихрист, и, поверьте, через три-четыре поколения люди уже и пукнуть не смогут самостоятельно, человек вернется в пещеру, к средневековому варварству и примитивным государствам, а по интеллекту ему далеко будет до моллюсков эпохи плейстоцена. Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умрет от хохота, банальных шуток и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый.
Кабинет профессора Веласкеса располагался на втором этаже филологического факультета, в глубине коридора, ведущего к южной галерее, с выложенным в шахматном порядке плиточным полом. Я нашел профессора у дверей аудитории, где он рассеянно слушал студентку с эффектной фигурой в тесном гранатовом платье, оставлявшем на виду икры, достойные прекрасной Елены, в блестящих шелковых чулках. Профессор Веласкес слыл донжуаном, и злые языки утверждали, будто духовное образование каждой девушки из приличной семьи не может считаться завершенным без традиционного уикенда в каком- нибудь отельчике на бульваре Ситжес с чтением александрийских стихов в обществе сего достойного наставника. Инстинкт коммерсанта подсказал мне, что не стоит прерывать их беседу; я решил выждать и, чтобы убить время, подвергнуть рентгеноскопии прелести удостоившейся высокого внимания ученицы. Возможно, приятная прогулка подняла мне настроение, возможно, сказались мои восемнадцать лет и то, что я провел куда больше времени среди муз, переплетенных в старинные тома, чем в компании девушек из плоти и крови, долгие годы казавшихся мне призраками Клары Барсело, но в тот момент, занятый изучением роскошного тела студентки, которую мог видеть только со спины, я представлял ее себе в трех проекциях классической перспективы, и у меня просто слюнки текли.
— О, да это Даниель! — воскликнул профессор Веласкес. — Слушай, хорошо, что пришел ты, а не тот шут гороховый, что в прошлый раз, ну тот, с фамилией тореадора, который был либо пьян, либо его просто следовало запереть, а ключ выбросить. Представляешь, ему вздумалось спросить меня об этимологии слова «препуций»,[35] причем сделал он это совершенно недопустимым тоном, с издевкой.
— Лечащий врач прописал ему какое-то кардинальное средство. От печени.
— Видимо, от этого он целый день ходит так и не проснувшись, — проскрипел Веласкес. — Я бы на вашем месте позвонил в полицию. Наверняка он у них на учете. А как у него ноги воняют… подумать только, сколько еще осталось здесь этих дерьмовых красных, которые не моются со времен падения Республики.
Я уже собирался придумать какое-нибудь оригинальное оправдание для Фермина, когда студентка, беседовавшая с профессором Веласкесом, обернулась, и у меня отвисла челюсть.
Она мне улыбнулась, и у меня вспыхнули уши.
— Привет, Даниель, — сказала Беатрис Агилар.
Я ей кивнул, онемев, когда понял, что исходил слюной по сестре моего лучшего друга, которой втайне побаивался и которую, как мне казалось, терпеть не мог.
— А, так вы, кажется, знакомы? — спросил заинтригованный Веласкес.
— Даниель старый друг семьи, — объяснила Беа. — И он единственный, кому хватило мужества сказать мне как-то, что я самоуверенная дура.
Веласкес потерял дар речи.
— Это было девять лет назад, — внес я поправку. — И я погорячился.
— Что ж, я до сих пор жду твоих извинений.
Веласкес от души рассмеялся и забрал у меня из рук пакет.
— Мне кажется, я здесь лишний, — сказал он, вскрывая его. — О, отлично! Слушай, Даниель, передай отцу, что я ищу книгу Франсиско Франко Баамонде под названием «Сид Кампеадор: юношеские послания из Сеуты» с предисловием и комментариями Пемана.
— Считайте, уже передал. Через пару недель мы вам что-нибудь сообщим.
— Ловлю тебя на слове, а теперь мне надо спешить: у меня еще встреча с тридцатью двумя невеждами.
Профессор Веласкес подмигнул мне и исчез в недрах аудитории, оставив нас с Беа наедине. Я не знал, куда девать глаза.
— Слушай, Беа, когда я тебя обозвал, по правде говоря, я…
— Я пошутила, Даниель. Мы тогда были детьми, а Томас и так тебе изрядно врезал.
— Да уж. До сих пор искры из глаз сыплются.
Беа улыбалась мне, кажется предлагая мир или по крайней мере перемирие.
— К тому же ты был прав, я действительно самоуверенна, а иногда и немного дура, — сказала Беа. — Я ведь не слишком тебе нравлюсь, Даниель, верно?
Вопрос совершенно сбил меня с толку, обезоружил и даже напугал тем, как легко утратить неприязнь к человеку, которого считаешь врагом, если он демонстрирует тебе дружелюбие.
— Это неправда.
— Томас говорит, что на самом деле я тебе не то чтобы не нравлюсь, просто ты не перевариваешь моего отца, а платить за это приходится мне. А его ты боишься. Я тебя не виню, его все боятся.
Вначале я был растерян, но вскоре уже улыбался и кивал:
— Выходит, Томас знает меня лучше, чем я сам.
— Не удивляйся. Мой брат всех нас насквозь видит, просто помалкивает. Но если вдруг однажды откроет рот, стены рухнут. Он очень любит тебя, знаешь?
Я пожал плечами и потупился.
— Он постоянно рассказывает о тебе, твоем отце, книжной лавке и об этом вашем приятеле, что теперь с вами работает. Томас полагает, что он не реализовавшийся гений. Порой мне даже кажется, что он считает своей настоящей семьей вас, а не нас.
Я встретил ее взгляд — твердый, открытый, спокойный. Не зная, что сказать, я просто улыбнулся. Она загнала меня в угол своей искренностью, и я отвел глаза и стал смотреть в окно.
— Не знал, что ты здесь учишься.
— Да, на первом курсе.
— Литература?
— Мой отец считает, что точные науки не для слабого пола.
— Да. Слишком много цифр.
— Мне все равно, я люблю читать, а кроме того, здесь можно познакомиться с интересными людьми.
— Как профессор Веласкес?
Беа криво улыбнулась:
— Я всего лишь на первом курсе, но знаю уже достаточно, чтобы видеть пройдох за версту, Даниель. Особенно людей его типа.
Я спросил себя, к какому, интересно, типу она относит меня.
— Кроме того, профессор Веласкес друг моего отца. Они оба члены совета Ассоциации защиты и развития сарсуэлы и испанской поэзии.
Я сделал вид, что весьма этим впечатлен.
— А как твой жених, лейтенант Каскос Буэндиа?
Улыбка исчезла.
