к опушке. Впереди, как часовые, стояли тамариски, а дальше сплошной стеной возвышались толстые стволы пробкового дерева. В лесу было уже сумеречно, но лучи солнца еще пробивали толстую листву.
— Эгей! Эгей! — закричал Ахмед. Стадо медленно вошло в лес и двинулось вперед, растекаясь между деревьями. Здесь было намного труднее. Ахмед вертелся юлой, щелкал кнутом, кричал, потом останавливался, поглядывал на пробивающиеся косые солнечные лучи, проверял, не сбился ли с пути. Потом снова начинал обегать стадо.
Наконец стало темно, и Ахмед остановил стадо.
— Ну, ложись же, ложись, — толкал он в бок то одну овцу, то другую. Вслед за первыми улеглись и остальные. Наступила ночь.
Ахмед примостился около одной из овец, зарылся в ее теплую шубу и скоро задремал. Он был совершенно спокоен: искать будут в долине, в лес сунуться побоятся. Жалко мать, но она поймет.
С первыми лучами солнца Ахмед снова двинулся в путь. Теперь солнце светило ему в спину. Он часто останавливался и кричал:
— Эй-ей! Эй-ей!
Но лес хранил молчание. Дважды он делал привал и вновь оглашал воздух долгими криками. И вот, когда наконец Ахмед стал понемногу отчаиваться — а туда ли он идет и что же ему теперь делать со своими овцами и куда податься, — на его плечо вдруг легла рука.
— Ты что кричишь?
Перед ним стоял человек. Он был совсем обыкновенный, но Ахмед не отрывал от него глаз: на груди у незнакомца висел новенький пистолет-автомат с матовым черным дулом и ярко-желтой рукояткой.
— Вы партизан?
— Ну, партизан, — улыбаясь, сказал незнакомец.
— Я вам жратву пригнал, — сказал он, указывая на овец, — хозяина моего, монсеньора Лорана.
Прошло несколько месяцев. Неподалеку от алжирской границы в тунисском городке Дуар Уот открылась первая школа для детей бойцов национально-освободительной армии Алжира. Школа разместилась в старом полуразрушенном замке, обитатели которого проходили в последний раз по его комнатам сто пятьдесят лет тому назад. Его стены совсем развалились. Ночью через отверстия в крыше были видны звезды, а когда из пустыни дули ветры, то они пронизывали замок насквозь.
Здесь были и классы, и общежитие. В одном из залов разместилась спальня с кроватями, застланными грубошерстными, колючими одеялами, в другом находилась столовая: здесь выдавали на обед горсть бобов и чистую свежую воду. В большой комнате бокового придела расположились классы первой ступени. Педагог — он сам недавно с оружием в руках дрался с французами и был ранен — выводил мелом на каменной стене большие буквы: «Алжир будет свободным!»
Ахмед Белькасем сидел за первым столом и тщательно копировал буквы на бумаге. Бумага была неудобна для письма — старые французские газеты, но это, в общем-то, не имело большого значения. Ахмед улыбался. Это был первый урок в его жизни.
Бамбино
Волны шли высокие и яростные. Они с силой били в камни, ограждающие со всех сторон бухту, вставали перед ними на дыбы в облаке белой пены, а потом, нелегко переваливаясь, соскальзывали в спокойную голубую воду и через минуту, как побитые псы, лизали прибрежную гальку. Средиземное море штормило, а здесь, за этой естественной каменной оградой, царил мир спокойствия и красоты. Было жарко. В воздухе пахло жасмином и свежими водорослями. Цветы олеандров отражались в волнующейся воде причудливыми формами. Ровные ряды пальм подходили вплотную к открытым галереям прибрежного ресторана. Полунагие, уставшие от солнца люди лежали неподвижно под широкими разноцветными тентами пляжа. Иногда то один, то другой поднимал руку и кричал:
— Эй, оранжату сюда!
И тут же навстречу поднятой руке устремлялась маленькая детская фигурка с большой не по росту корзиной в руке.
— К вашим услугам, синьор. — И чуть позже: — Благодарю вас, синьор, это мой долг.
— Бамбино, сюда бутылку!
— Благодарю вас, синьор.
Когда окликов не было слишком долго, мальчишка напоминал о себе:
— Оранжата всегда кстати в такую жару, синьоры. Она послана самой мадонной.
Его резкий и сильный голос звучал над пляжем и делал свое дело: руки поднимались ему навстречу.
На балкон из ресторана выходил большой и толстый человек в белом колпаке и фартуке и, прикрывая глаза рукой, грозил в сторону моря коротким пухлым пальцем: «Не богохульствуй, Джованьо, мадонне нет дела до твоей оранжаты, у нее есть дела поважней».
— Синьоры, еще бутылочку. Спаси вас мадонна… Это мой долг.
Люди усмехались. Мальчишка был строен и смугл, с льняными волосами, вздернутым тонким носом и голубыми глазами.
— Это не итальянец, а черт знает что, — говорили про него в ресторане, — откуда взялся такой.
— Оставьте вы его в покое, он никому не мешает, — отвечал толстяк — повар Джузеппе. Он брал себя за нос короткими пухлыми пальцами: — Откуда, действительно?
Мальчишка появился в ресторане неожиданно — маленький светлоголовый заморыш — в одну из трудных для побережья штормовых ночей, когда волны обрушились на прибрежные селения и разрушили некоторые из них. Он пришел сюда на свет, тепло, пищу. Он стоял и смотрел на красиво одетых танцующих людей, на спокойную, отгороженную от мира каменной преградой бухту, на яркие, освещенные, вкусно пахнущие столы, и у Джузеппе не хватило духу крикнуть грубое слово.
— Хочешь есть?
— Да, синьор.
— Где все твои?
— Я не знаю, синьор.
— Откуда ты?
Мальчишка махнул рукой куда-то в темноту.
С тех пор он остался здесь, в маленькой каморке около кухни большого фешенебельного ресторана. Его звали Джованьо, но он откликался на имя Бамбино — мальчишка. Так и пошло.
— Бамбино, лимонад на пятый стол! Бамбино, сигарет синьорите! Да живей!
Сначала он был мал, неповоротлив и слишком задумчив. Он часто ошибался, и его ругали, но не гнали и даже кормили три раза в день: все-таки пользу приносит мальчишка, помогает. Потом он подрос, отъелся и повеселел, стал быстр и уверен.
Никто не мог быстрее, чем он, откупорить бутылку и вовремя поднести зажигалку к
