короля Георга и королевы Ольги, а 7 ноября отправились в Египет, где провели около трех недель. Затем через Аден проследовали в Бомбей, куда пришли 11 декабря. В Индии и на Цейлоне провели почти два месяца. В пути тяжело заболел брат цесаревича, великий князь Георгий Александрович, и из Бомбея ему пришлось возвратиться домой.
Затем были Сингапур, остров Ява, Таиланд, Сайгон, Гонконг, Ханькоу, Шанхай. 15 апреля 1891 г. экспедиция русского престолонаследника прибыла в Нагасаки (Япония), где была торжественно встречена. Затем была поездка по Японии, а 29 апреля 1891 г. при посещении города Отцу на Николая Александровича было совершено покушение. К счастью, фанатик-террорист не успел нанести смертельный удар: цесаревич увернулся, и сабля лишь задела его голову, не причинив серьезных повреждений. Все были шокированы и возмущены. Свои личные извинения принес сам микадо, и Николай писал родителям, что ему «жалко смотреть на японцев – так они все переживают». Еще сильней переживали России. Александр III приказал сыну прервать путешествие и возвратиться в Россию, куда цесаревич и прибыл 11 мая 1891 г.
Здесь его уже ждали дела. Наследник престола присутствовал во Владивостоке на закладке памятника адмиралу Г.И. Невельскому и сухого дока во Владивостокской гавани. На Дальнем Востоке цесаревич получил императорский рескрипт на свое имя, где говорилось: «Повелев ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей соединить обильные дарами природы Сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений, Я поручаю Вам объявить таковую волю Мою, по вступлении Вами вновь на Русскую землю, после обозрения иноземных стран Востока». Наследнику поручалось совершить закладку Уссурийского участка Сибирской магистрали. Все было исполнено в точности: сын царя принял участие в начале строительства главной железной дороги России, а 19 мая 1891 г. – в закладке здания вокзала на станции Владивосток.
Затем была длинная дорога домой, через всю Сибирь, знакомство с людьми и природой этого замечательного края. Виденное здесь произвело неизгладимое впечатление на молодого человека, и сила этого воздействия была не меньше, чем от увиденного за границей. Все осматривал с жадным интересом. Через Хабаровск, Благовещенск, Нерчинск, Читу, Иркутск, Красноярск, Томск, Тобольск, Сургут, Омск, Оренбург и Москву прибыл 4 августа в Петербург, где был с большой радостью встречен родственниками. Через несколько дней он отправил весточку своему другу, великому князю Александру Михайловичу (Сандро), где восклицал: «Я перед тобой страшно виноват за то, что не отвечал на твои письма, но подумай сам, где мне было сыскать время в Сибири, когда каждый день и без того был переполнен до изнеможения. Несмотря на это, я в таком восторге от того, что видел, что только устно могу передать впечатления об этой богатой и великолепной стране, до сих пор так мало известной и (к стыду сказать) почти незнакомой нам, русским! Нечего говорить о будущности Восточной Сибири и особенно Южно-Уссурийского края…»
Круг служебных обязанностей цесаревича все более расширяется. Еще в мае 1889 г. цесаревичу пожаловано флигель-адъютантство. Теперь не только по положению, но и по должности, как член свиты, он должен был выполнять определенные функции (присутствия, дежурства). Одновременно с этим, именным Высочайшим указом он назначен членом Государственного совета и членом Комитета министров. Вскоре, описывая свое житье-бытье в послании другу Сандро, Николай Александрович заметил: «Во-первых, я стал твоим товарищем по свите, сделавшись флигель-адъютантом; мой восторг не имел границ! Кроме того, я назначен членом Государственного совета и Комитета министров, предоставляю тебе судить об этом! Во-вторых, я служу с 1 мая в Гусарском полку и крепко полюбил свое новое дело».
Несомненно, что его больше всего радовала военная служба. Сидеть в Государственном совете и Комитете министров, слушать споры и пререкания сановников по различным вопросам государственного управления было далеко не всегда интересно. Здесь было много рутины, утомительных и продолжительных схоластических споров. И хоть цесаревич своими обязанностями никогда не пренебрегал и аккуратно высиживал на заседаниях, но душа рвалась в родную и близкую гвардейскую среду, где был порядок, дисциплина, где он был нужен, где чувствовался дух товарищества и дружбы. Но его положение и здесь налагало ограничения: нельзя было забывать о своем происхождении и непозволительно было сближаться с кем-либо более положенного по службе.
Родители зорко следили за поведением своего старшего сына. Особенно щепетильной была мать, придававшая огромное значение соблюдению писаных и неписаных норм и правил – всему тому, что называлось «приличием». Цесаревич это знал и старался ничем не огорчать «дорогую Мама», которой постоянно отправлял подробные письма-отчеты о своих служебных делах. В одном из первых таких посланий, относящихся к лету 1887 г., сообщал: «Теперь я вне себя от радости служить и с каждым днем все более и более свыкаюсь с лагерною жизнью. Каждый день у нас занятия: или утром стрельба, а вечером батальонные учения, или наоборот. Встаем утром довольно рано; сегодня мы начали стрельбу в 6 часов; для меня это очень приятно, потому что я привык вставать рано… Всегда я буду стараться следовать твоим советам, моя душка Мама; нужно быть осторожным во всем на первых порах!»
С января 1893 г. цесаревич служил в должности командира 1-го («царского») батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Он очень дорожил службой, безусловно исполняя все требования уставов, весь «воинский артикул». Его непосредственный начальник, командир Преображенского полка великий князь Константин Константинович, записал в своем дневнике 8 января 1893 г.: «Ники держит себя совсем просто, но с достоинством, со всеми учтив, ровен, в нем видна необыкновенная непринужденность и вместе с тем сдержанность; ни тени фамильярности и много скромности и естественности». Прошел год, и впечатления командира не изменились. «Ники держит себя в полку с удивительной ровностью; ни один офицер не может похвастаться, что был приближен к цесаревичу более другого. Ники со всеми одинаково учтив, любезен и приветлив; сдержанность, которая у него в нраве, выручает его», – записал свои наблюдения великий князь в дневнике 6 января 1894 г.
Ровность, деликатность, сдержанность в проявлении собственных эмоций говорили о хорошем воспитании. Но, с другой стороны, эти качества, выдававшие благородство характера и светскость манер, потом бессчетное количество раз ставились в вину последнему царю. Сдержанность интерпретировали как слабоволие, спокойствие – как безразличие, деликатность – как лживость и т.д. Почему? Почему имя последнего монарха окружено таким количеством беспощадных личностных оценок и суждений, в свое время циркулировавших в обществе, а затем воспроизводившихся некритически многие десятилетия? Неужели действительно на престоле в России более 22 лет находился незначительный человек, неспособный управлять государством и приведший в конце концов эту огромную страну к крушению? И мог ли вообще один человек, какими бы особенностями он ни обладал, разрушить государственную твердыню? Вопросы, вопросы… Ответы же, всегда однозначные, прямолинейные и безапелляционные, не столько раскрывают нам личность монарха, развитие самого исторического действия, сколько говорят об идеологической заданности, политической и мировоззренческой ангажированности тех, кто примитивными формулами объясняет сложные социальные коллизии, сотрясавшие и в конце концов сокрушившие Россию. Это – великая трагедия народа, страны и правителя, а ее все еще нередко преподносят неискушенной публике как пошло-скабрезный фарс.
Очень много всегда говорили о том, что Николай II «не был готов» к царствованию, что «он был слишком молод», «неопытен» для того, чтобы управлять огромной империей и принимать ответственные и «мудрые» решения. В этих утверждениях заключалась своя логика. Он действительно боялся роли правителя, роли, которой он не искал, но в судьбе своей не мог ничего изменить. А кто был готов к этому? Из пяти монархов, правивших в России
