внимательно вглядеться в некоторые стороны его внутренней политики и задать вопрос: а нет ли прямой связи между этой упорной народной молвой и теми или иными действиями императора, не подал ли он невзначай повод для определенных слухов, которые позднее всерьез встревожили правящие круги России?
В свое время Н. Кноринг прозорливо писал: «В этих слухах сквозит определенная социальная тенденция, тоже хорошо нам знакомая: это дело дворян, боящихся государя как защитника крестьянства от угнетателей-господ». Как раз вот эту самую связь между данной социальной тенденцией и личностью императора и игнорировала отечественная историография по самым различным мотивам, уже отмеченным выше. Ее невыгодно было вскрывать официальным историкам – биографам Александра I, вроде Шильдера или Богдановича, неприемлема она была и для титулованного автора великого князя Николая Михайловича, с негодованием отвергала ее либеральная историография начала XX века, и, конечно, никак уж не смогли принять ее советские историки, для которых личность Александра I ассоциировалась прежде всего с деятельностью реакционного, на их взгляд, Священного союза, аракчеевщиной с ее военными поселениями, шпицрутенами, робкими либеральными потугами в начале царствования и махровой реакцией в конце, со зловещими фигурами Магницкого, Рунича, Фотия, Голицына (об этом ниже), что позволяло говорить о повороте в политике Александра I в сторону реакции и мракобесия.
И все же кажется, что ни одна из этих оценок, применимая к личности Александра, не представляется безупречной именно потому, что они не связаны с ответом на вопрос, поставленный выше: как случилось, что именно этот монарх в народном сознании, причем на долгий период времени, предстал в ореоле мученика и народолюбца?
Можно, конечно, уйти от этого вопроса и сделать вид, что его в истории вовсе не существует и не следует заниматься какими-то пустяками по сравнению, скажем, с реставрацией Бурбонов или жестоким подавлением восстаний военнопоселенцев. Но вопрос этот есть, причем вопрос тонкий и щепетильный, затрагивающий, возможно, какую-то не прочувствованную и недостаточно изученную сторону личности этого человека на троне. И на него надо отвечать, как и на многие Другие, касающиеся биографии Александра I.
12 декабря 1777 г. 201 пушечный выстрел с фортов Петропавловской крепости и Адмиралтейства возвестил России и всему миру о рождении первенца в семье цесаревича Павла Петровича, первого внука императрицы Екатерины II, а значит, и будущего наследника российского престола. В те дни в Санкт-Петербурге произошло гибельное наводнение. Сильный ветер преградил путь течению реки. Напор воды взламывал лед, черная, ледяная, она устремилась на город, повергая в ужас и смятение его обитателей, но в Зимнем дворце не обратили внимания на капризы природы. Там шло шумное празднество. В честь великого события в августейшей семье был отслужен благодарственный молебен в придворной церкви.
Затем последовало крещение. По настоянию императрицы новорожденному было дано имя Александр – в честь воина и святого, великого сберегателя Руси и страстотерпца за Русскую землю Александра Невского. При этом Екатерина писала своему постоянному корреспонденту, видному французскому писателю и просветителю барону Гримму, что она убеждена в правильности мнения тех, кто считает, что имя влияет на судьбу человека; «что до нашего имени, то уж оно-то прославлено, его носил даже кто-то из матадоров». Так уже в этих первых движениях души великой императрицы в связи с рождением младенца проглядывают ее невероятные претензии и страстная надежда на то, что внук достигнет в жизни и царствовании огромных высот. Несомненно, здесь проявился и ущемленный комплекс материнства Екатерины, ее несчастливая доля матери в связи с рождением и воспитанием собственного сына Павла, рождение которого оставило в истории смутный след, обросло всевозможными слухами, но достоверно сопровождалось тем странным обстоятельством, что Елизавета, по существу, отняла сына у Екатерины и взяла его воспитание в собственные руки. Ненависть Екатерины к сыну зародилась уже в это время и поддерживалась небрежением и унижением, в которых находилась Екатерина при дворе Елизаветы, а позднее при своем ненавистном супруге, отце Павла Петре III. Павел активно пестовал это противоестественное чувство, выказывая к матери всю свою нелюбовь и полное неприятие тех ценностей, которым поклонялась Екатерина. Именно ему принадлежат слова, сказанные о России во время его европейского путешествия: «Законы в России? В стране, где та, которая царствует, остается на троне лишь потому, что попирает их все?»
В конце жизни Екатерины ее ненависть к сыну обострилась: стареющая царица, просидевшая на русском троне ни много ни мало тридцать четыре года, чувствовала, что Павел – ее законный и единственный наследник – тем ближе к этому трону, чем старее и немощней становилась сама Екатерина. Для правительницы видеть неодолимость наступления ее соперника сына было, вероятно, совершенно невыносимым чувством, перед которым могли померкнуть интересы государства, интересы династии. Особенно невыносимо было это видеть и понимать, когда на ее глазах подрастал любимый внук, голубоглазый херувим Александр.
По существу, история с Александром повторила, но лишь в более жестоком и циничном варианте, взаимоотношения Екатерины и Елизаветы. Екатерина, восполняя свои несостоявшиеся материнские чувства, отняла у молодой семьи как первенца, так и второго сына Константина, который появился на свет двумя годами позже, поселила их подле себя в Царском Селе, вдалеке от родителей, которые обретались в своих дворцах в Павловске и Гатчине и редко появлялись при «большом дворе».
В 1777г. цесаревичу было двадцать три года, его супруге Софье-Доротее-Августе, дочери герцога Вюртембергского и племяннице прусского короля Фридриха II, исполнилось восемнадцать лет. В России она приняла православие и имя Марии Федоровны. Юная принцесса стала второй женой Павла Петровича. Первую он потерял год назад во время ее родов. Павел был нервен, импульсивен, вспыльчив, порой непоследователен в своих словах и действиях, хотя временами являл примеры прямодушия и великодушия, чем-то напоминая своего незадачливого отца, который явно не справился с бременем власти, но, по мнению историков последних лет, вовсе не был тем монстром, каким позднее изобразила его сама Екатерина и последующая официальная историография и близкая к Екатерине мемуаристика. Мария Федоровна являла собой образец совсем иного свойства. Это была высокая, статная, грациозная женщина с большими спокойными светлыми глазами и замечательным цветом и изящным овалом лица. Казалось, она распространяла вокруг себя атмосферу доброты, нежности, радости, оптимизма. Всегда спокойная, уравновешенная, Мария Федоровна буквально привела в восторг петербургский двор. Но за этим безмятежным взором, хрупкостью нимфы таился железный характер, несгибаемая воля, зрелый и здоровый ум, и будущее это неустанно подтверждало. Судьбе было угодно, чтобы ее первенец как раз отразил все основные черты матери – ее внешность, характер, волю и ее недюжинный ум. И еще – сбалансированность ее натуры, неторопливый, но основательный ее ритм.
Многое, видимо, Александр взял и у своей бабки, которая показала себя женщиной, с одной стороны, страстной и увлекающейся как в личном, так и в политическом плане, а с другой – взвешенной, рассудочной, холодной, невероятно хитрой и изворотливой, но прежде всего – обладающей также большим умом и неженской твердостью и жестокостью. Наследование Александра, как показала вся его жизнь, шло, кажется, по женской линии. Зато Константин во многом напоминал резкого, экстравагантного, неуравновешенного и прямолинейного отца.
