сию твердую подпору государства, на сие сословие, которое поставляет единым преимуществом проливать кровь за Отечество, признавать государя своим покровителем и гордиться его доверенностью».
Другие предпринятые в течение первых лет правления реформы государственного переустройства в России, будучи нерешительными, половинчатыми, не только не давали никакого эффекта, но, напротив, отягощали страну новыми неурядицами и трудностями. Они подвергались атакам как справа, так и слева.
Вот лишь два мнения, исходящие, казалось бы, из разных общественных полюсов. А на деле оказавшихся просто мнениями честных и прозорливых людей, независимо от их общественной позиции. Декабрист А.А. Бестужев говорил на следствии: «В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов – везде, где замешан интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал». А Н.М. Карамзин в своей знаменитой «Записке о древней и новой России», которая традиционно почему-то считается чуть ли не верхом русского консерватизма, с возмущением произнес свои вещие слова, которые буквально уничтожили результаты половинчатых и недальновидных александровских преобразований: «Везде грабят и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования и ничего не выходит! Доносят плуты – честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей – и дают им чины, ленты в ожидании, чтобы кто-нибудь на них подал просьбу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по несколько сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни».
Н.М. Карамзин обрушивается на всю систему преобразований первого десятилетия царствования Александра I, не оставляя без внимания практически ни одну из сторон общественной жизни. Особенно он негодует по поводу нового статуса министерств, которые были поставлены в прямую личную зависимость от монарха, а фактически были бесконтрольны и насаждали произвол, монополизм, местничество и коррупцию. И хотя Александр не дал ход этой «Записке», положил ее под сукно, где она пролежала несколько десятилетий (что уже само по себе ставит под сомнение ее безоговорочно консервативный характер), но уже одно то, что он внимательно ознакомился с ней, а фактически – с мнением наиболее мыслящей части русского дворянского общества, показывает большую осведомленность императора в делах страны и в оценках этих дел в различных слоях русского общества.
Эти оценки не могли не вызвать разочарования у Александра, но в делах реформ для него лучше было недовольство людей мыслящих, нежели ярость тупой и себялюбивой помещичьей массы, готовой стереть в порошок любого, кто покушался на ее интересы.
В результате Александр не устоял перед натиском реакционного дворянства, требовавшего убрать «преступника, изменника и предателя» – М.М. Сперанского. Человек, с которым Александр замышлял свои первые реформы, был отправлен в ссылку, но у царя хватило мужества признаться своему другу А.Н. Голицыну: «Если у тебя отсекли руку, ты, наверное, кричал бы и жаловался, что тебе больно: у меня прошлой ночью отняли Сперанского, а он был моей правою рукою».
Аналогичная ситуация сложилась с решением крестьянского вопроса в стране, который в первые годы XIX в. так жарко обсуждался в Негласном комитете. Несомненно, что Александр остался верен принципам молодости и делал попытки сдвинуть крестьянский вопрос с мертвой точки. Так, встав на престол, он прекратил раздачу государственных крестьян в частную собственность. А далее началось топтание на месте.
Исследователь данного вопроса С.В. Мироненко объясняет это следующим: «Убежденный, что крепостное право есть зло, что отношения помещиков и крестьян не могут более существовать в прежнем виде, он так и не смог даже для самого себя определить принципы переустройства крепостной деревни».
Но дело, видимо, не в том, что у Александра не было в этом отношении четкой программы. Дело как раз в другом: он всячески стремился закамуфлировать эту свою программу, хотя ее контуры, ведущие к ней шаги просматриваются довольно четко. В его душе постоянно боролись две тенденции: с одной стороны, он хотел облагодетельствовать страну, миллионы закрепощенных людей, выступить инициатором крупнейшего поворота в жизни Отечества по направлению к современной цивилизации, а с другой, обуянный нерешительностью и животной трусостью, стремился тщательно скрыть эти свои намерения и переложить инициативу в деле освобождения крестьян на плечи самого дворянства, которое, увы, в это время было еще ни духовно, ни материально к этому совершенно не подготовлено.
Появившийся в 1801 г. в Петербурге его бывший наставник Лагарп, который возглавлял ранее Гельветическую республику в Швейцарии и вынужден был столкнуться с той же проблемой – отменой в этой стране крепостного состояния крестьян, предупреждал Александра, что этот вопрос «очень легко решают в кабинетах, но с величайшим трудом в действительной жизни». Он советовал императору проявлять здесь выдержку и постепенность, «а главное – без малейшего посягательства на права собственности».
По существу, именно в либеральном окружении Александра зарождается та основная идея решения крестьянского вопроса – осторожность, постепенность, охранение интересов помещиков, которая так полно в дальнейшем вызрела уже в умах деятелей эпохи отмены крепостного права в России, получила дальнейшее развитие в реформах П.А. Столыпина и досталась по наследству еще Временному правительству.
Основная общественная и политическая сила России вплоть до начала XX века – помещичий класс – вовсе не хотела быть унесенной ветром «аболиционизма», и это прекрасно понимали не только императоры, но и их противники: даже декабристы весьма осторожно и противоречиво подходили к решению этой проблемы.
Александр, видимо, понял это одним из первых государственных деятелей страны, поскольку ему пришлось вплотную столкнуться с этой проблемой.
И тем не менее он осторожно, постепенно, с большой оглядкой, постоянно инициируя дворянство и как бы отстраняясь от личного участия в этом вопросе, продвигал его вперед.
В 1811 г. в России была переведена книга польского сенатора В. Стройковского «Об условиях помещиков с крестьянами», в которой он описал наиболее выгодное устройство сельского хозяйства, учитывающее ликвидацию личной зависимости крестьян от помещиков.
В России книга вызвала дружное негодование крепостников, и один из них, В.В. Попов, обратился с возмущенным письмом к Александру. «Государь! – писал автор. – Благосостояние и сила империи основываются на твердости связей, все части соединяющих. Внушения о расторжении их весьма опасны».
Прочитав письмо, Александр пришел в ярость: «Писание ваше нахожу я совершенно излишним», – отвечал он своему корреспонденту. Но это было личное письмо – не более, хотя и оно показывало общее настроение мыслей Александра.
Аналогичный случай повторился через три года, когда государственному секретарю адмиралу Шишкову было поручено изготовить проект манифеста по случаю победы России над Наполеоном.
Верный своим реакционным воззрениям, Шишков восхвалял в проекте крепостное право, патриархальные отношения крестьян и помещиков («Существующая между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь… не
