бодрость, — а там спокинем мы с тобой Москву, уйдем на украйные земли, заживем без горькой кручинушки.
Укутанный в тряпье и солому, из-за деревьев показывался дружелюбно скаливший зубы Яшка.
— Эвона!… А я, было, в думках держал, не засталась ли ты за господарыню в вотчине нашей.
Наступила неделя Праотец [30]. Савинка заметно повеселел.
— Ну, кажись, пришел час ударить государю челом, — поделился он с товарищем, ничего не подозревавшим о челобитной.
Яшка вытаращил глаза.
— Царю?… С челобитной? Ополоумел! Аль не слыхивал, что по новому указу не можно черным людишкам челом бить государю?
— Так то черным людишкам, — ухмыльнулся Савинка, — а не нам. Мы, брателко, особые — опричь тюремного двора ни в каких грамотах не записаны…
В канун воскресенья бродяги отправились на патриарший двор. Там давно уже теснилась толпа бездомных людей, дожидавшихся выхода келаря.
Когда монах вышел на крыльцо, людишки опустились на колени:
— Благослови на бранный подвиг, отец.
Благословив людишек, келарь увел их в большую трапезную. Накормил и выдал одежду. Обряженные в гулы[31] из красного сукна с оплечьями из меди, в медных шапках с опушкой из заячины, расписанных краской и золотом, они высыпали на улицу.
Простолюдины попрятались по домам. Только орава крикливых ребят бесстрашно бегала за «халдеями»[32], наполняя промерзшие улицы песнями, свистом и улюлюканием.
Для бездомных людей пришли сытые дни. Отовсюду поступали к ним щедрые подаяния. Каждый торговый человек считал своей святой обязанностью кормить и поить участников Пещного действа. На рынках, в торговых рядах, на Козьем болоте — всюду снабжали их, Христа ради, прокормом. Халдеи с ревом набрасывались на подаяние и нещадно избивали друг друга, пытаясь вырвать лучший кусок, чтобы тут же, почти не жуя, проглотить его.
Смазав бороды медом, Савинка и Яшка бегали по занесенным снегом широким московским улицам, пугая лошадей и встречавшихся крестьян багровыми космами потешных огней.
— Пали его! — крикнул какой-то ряженый, вынырнув из переулка и схватил за ворот сидевшего на возу с сеном крестьянина.
Крестьянин попытался вырваться, но его сбросили наземь и привязали к хвосту коня.
— Калым давай!
Савинка подтолкнул локтем товарища и укоризненно покачал головой.
— А сдается мне, не гоже бы людишек немочных забижать.
По лицу бродяги скользнула недоумевающая усмешка.
— А сдается, окстись да не хаживай с халдеями.
Пробившись к лошади, он поднес факел к бороде ревущего благим матом крестьянина.
— Калым давай, миленок-брателко.
Отчаянный крик резнул притихшую улицу. Ребятишки шарахнулись в разные стороны. Где-то заголосили бабы… Не помня себя от возмущения, Савинка выдернул из ближайшего плетня кол и ринулся на Яшку.
— Душегуб!
Кто— то сзади ударил Корепина кулаком по затылку. Он зашатался и выронил кол.
— Секи его!
Еле вырвался истерзанный и залитый кровью Савинка из рук озверевших людей. Левый глаз его закрылся, взбух, на подбородке, на месте вырванных клочьев бороды, зияла кровоточащая рана.
У Арбата избитого настиг запыхавшийся Яшка.
— Жив ли брателко? — участливо спросил он и покачал головой. — Экой чудной ты!… Нешто можно перечить положенному? Подьячие и стрельцы, и те до Богоявленьего дни не вольны забижать халдеев…
— Уйди! — крикнул Савинка и вдруг, широко расставив руки, упал в сугроб.
— Дотешился, светик! — сплюнул Яшка и, взвалив товарища на плечи, потащил его в берлогу.
Остаток дня и ночь Савинка провел в тяжелом полубреду. Однако на рассвете, сообразив, что Яшка собирается уходить, он с трудом поднялся.
— Аль в Успенский пора?
— Кому пора, а кому срок и отлеживаться, — сквозь зубы процедил Яшка. — И ведь эко
