— Ишь дьявол! — выругался Никита. — Ну, я ему! Заливай уголья, Егорка, да пойдем!
Егор быстро плеснул в горн водою, и уголья, зашипев, погасли. В погребе стало темно.
— Захвати молот, — сказал Никита и полез из погреба, а следом за ним и Егорка.
Когда они вошли в избу, стук в двери принял такой угрожающий характер, что казалось — вот-вот дверь разлетится щепками. Собаки надрывались от лая, но не могли вырваться за забор и помешать буянам.
Никита стал о бок двери и осторожно открыл волоковое окно. В темноте зимней ночи он увидал три фигуры, из которых одна усердно молотила в дверь.
— Стой, Панфил, — раздался голос, — поищем обрубочка какого, да им и саданем!
«Ишь, дьяволы!» — испуганно подумал Никита и закричал:
— Кто там? Чего ночью надобно?
Бой в дверь прекратился тотчас.
— Откликнулся, леший! — послышался один голос.
— Отворяй, что ли! — раздался другой. — Али православных заморозить хочешь!
— Да кто вы?
— Поговори еще! Государево слово знаешь? — со смехом ответил третий голос.
Никита в ужасе отшатнулся, но тот же голос произнес успокоительным тоном:
— Да брось кочевряжиться, Никитка! Отвори, а то петуха сейчас тебе пустим!
— Мирон! Кистень! — вскрикнул Никита.
— Он и есть. Отворяй, что ли!
Никита тотчас захлопнул окно и стал отдавать приказанья.
— Егорка, разжигай печь, живо, слышь! Лукерья, засвети огонька да волоки на стол что есть у тебя. Сейчас, соколы! — и с этими словами Никита быстро выбил клин и снял тяжелый засов с двери.
— Входите, гостями будете! — сказал он, впуская ночных посетителей. В двери белыми клубами пара пахнул морозный воздух, и, внося с собою холод декабрьской ночи, в избу вошли трое мужчин один другого здоровее и стали околачивать нога об ногу и дуть себе в кулаки. Один из них припадал на правую ногу и забавно привскакивал, стараясь согреться.
Никита поспешно запирал засовом дверь.
— Ну, волк тебя заешь, — заговорил мужчина с короткой ногой, — счастье, что у Панфилушки ничего, окромя кулаков, не было. Полетела бы твоя дверь!
— И то едва не вышибли! — сказал Никита, с уважением оглядывая Панфила, детику громадного роста, в коротком тулупе и треухе.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Мирон. — Ты еще не знаком с ним-то. Ничего! парень добрый!
— Ну, угощай, хозяин! — закричал Федька Неустрой, увидев входившую Лукерью. — Сухая-то ложка рот дерет! На пустое брюхо не разговоришься! Мы, почитай, со вчера ничего не жевали!
— Милости просим! — поклонилась гостям Лукерья в пояс-Что Бог послал!
— Так-то лучше будет! Распоясывайся, что ли, братцы! — сказал весело Неустрой и первым, наскоро покрестившись, уселся за стол. — Ну, хозяюшка, — закричал он, — для дорогих гостей что есть в печи — все на стол мечи!
— Ишь ты! — широко усмехнулась Лукерья.
Тем временем за стол уселись и остальные, и скоро в горнице наступило молчание, нарушаемое жадным чавканьем трех ртов. Сильно были голодны Никитины гости, потому слопали они и щи с бараниной, и здоровый горшок каши, и курник, что изготовила Лукерья на случай заезда купца или боярина.
Наконец, насытившись, они откинулись, вытирая вспотевшие лица, и Никита тотчас налил им по чарке пенного.
— Вот это любо! — сказал Мирон, а Неустрой умильно посмотрел на свою стопку и заговорил с нею.
— Винушко! — Ась, мое милушко? — Лейся мне в горлышко! — Изволь, красно солнышко! — с этими словами он опрокинул чарку в рот и тотчас подвинул ее к Никите.
— Подсыпь, сокол!
Никита налил и приступил к беседе.
— Чего ради сюда попали? Али с Сычом повздорили?
— Сыч-то ау! — сказал Неустрой, — с того и к тебе пришли. Осиротели без него!
— Побывчился[66]?
Мирон замотал головою.
