Через несколько минут Орлов уже мчался ямским трактом к выходу Наровы из Чудского озера.
Пётр тревожно провёл остаток дня двадцатого ноября и ночь на двадцать первое.
Рано же утром он вместе с Виниусом и Ягужинским отправился на работы по укреплению города.
На дороге им встретился странного вида старик, почти в лохмотьях, но в собольей шапке. Он стоял посередине улицы и, притоптывая ногами, пел старческим баском, задрав голову кверху:
— Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, — выкрикивал он, махая руками.
Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.
Это заметил и царь с своими двумя спутниками.
— Куда это летит столько птицы? —дивился государь. — И все на северо-запад.
— Лети, лети, Божья птичка! — продолжал странный старик. — Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.
— Я догадываюсь, государь, что сие означает, — с тревогой сказал Виниус, — птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…
Слова Виниуса встревожили царя.
— Ты прав, — задумчиво проговорил он, — птица чует… Бой был; в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?
— Будем надеяться, — нерешительно сказал Виниус, — Божиею милостью и твоим государевым счастьем…
— Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!
Уже издали доносился голос странного старика.
— Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!
Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.
Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.
Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.
—Дело государское блюдёшь, отче? — спросил царь, подходя.
— Блюду, с Божьей помощью, великий государь, — отвечал старец и взглянул на небо.
Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.
— Удивляет тебя птица? — спросил Пётр.
— Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.
— Сколько у тебя колоколов в монастыре? — спросил Пётр.
— Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.
— Так я велю перелить их на пушки, — сказал царь.
Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.
— Все колокола велю перелить на пушки, — повторил государь, — понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.
Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, — зароилось в его старой голове, — храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»
— Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, — сказал Пётр, проходя дальше, — слышишь?
— Воля царёва, — уныло проговорил старик.
Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.
— Времена и лета положил Бог своею властию, — покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.
Он никак не мог опомниться от слов царя.
— Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!
Старик подозвал к себе отца эконома.
— Ты слышал, что повелел царь? — шёпотом спросил он.
— Ни, отче, за стуком не слыхал.
— Велит спущать с колоколен все колокола.
— На какую потребу, отче?
— Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.
Отец эконом не верил тому, что слышал.
— Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!
— Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.
— Как же быть, владыко?
— Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния — постричь насильно царицу Евдокию[150], жену его, голубицу невинную.
— Ох, слышал, слышал, владыко.
В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.
— Никак, это голос отца казначея? — прислушивался старый игумен.
— Его! Его!..
— Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.
— Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»
— О, Господи!..
18
Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.
— Гонец примчал, — донеслось со двора.
Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искажённым лицом и трясущейся челюстью. Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.
— Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О!. — стонал он.
Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дёргалось.
— Встань, Иван, — тихо, глухо сказал он.
— О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! — стонал Орлов.
— Встань! Говори все, — приказал царь. — Я не баба, не сомлею.
Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.
— Сказывай! Я на все готов… я жив ещё! А там посмотрим.
— Великая беда постигла твоё войско, государь, под Нарвой, — начал Орлов, стараясь не сбиваться. — Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С ним была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.
— Для чего ж он гонца не прислал ко мне?
