— Полно, — крикнули наконец стрельцы.
Подняли Грибоедова, уже переставшего и вопить под конец.
Лицо у него было багрово-тёмное, как у задушенного все перекосилось. Он не мог издать ни звука, только раскрывал рот, и что-то хрипело, клокотало в горле, в груди.
Вода стояла наготове. Целым ведром обдали толстяка.
Он затрепыхался и понемногу пришёл в себя.
Вдруг, полуодетый, избитый, с лицом в грязи, в крови, — упал он на колени, повалился ниц перед стрельцами и заголосил:
— Отпустите, братцы. Отцы родные.. Все верну, что на мне ищете Вдвое прибавлю… Отпустите.. В обитель уйду… Душу только отпустите на покаянье… Христом заклинаю… Христом распятым, Пречистой Матерью Ево!..
Потолковали стрельцы между собою, и один объявил:
— Ладно, поглядим. Коли наутро внесёшь все, што ищем с тебя, — иди к чёрту на все четыре стороны.
Пока толстяк стал поспешно одеваться с помощью тех же палачей, другие подошли к угрюмому, мертвенно-бледному Кромэ. Полковник стоял неподвижно, стараясь не видеть отвратительного наказания товарища своего. Палачи схватились за кафтан, чтобы раздеть Кромэ.
Но в тот же миг здоровяк сразу встряхнулся, быстрым ударом сбил с ног одного палача, оттолкнул другого и угрюмо озирался кругом, выглядывая, с какой стороны ждать нападения, чтобы дать такой же отпор.
— Свини погани, — прорычал он. — У нас нет можно бить официр… Я — эдельман. Убить, вешить можна. Бить пальки неможна… Свини… свини… русськи свини… свини…
Так с пеной у рта, яростно выкрикивал без конца Кромэ.
Палачи, сперва оторопелые от неожиданности, разозлённые сопротивлением, разом, с нескольких сторон кинулись на басурмана.
— Ловко, немчин треклятый… Наших бьёт, да ещё лается… Ах, аспид…
Это закричали стрельцы, которым и понравился поступок отважного человека, и в то же время было обидно, что бьют исполнителей их собственной воли.
Несколько дюжих стрельцов кинулись на помощь палачам.
Завязалась почти молчаливая, отчаянная борьба.
Как бульдог, оскалив зубы, рыча порою глухо и отрывисто, Кромэ руками и ногами отбивался от нападающих. Чтобы не могли его обойти, он прислонился спиной к выступу крыльца и раздавал удары, пинки, кусал тех, кто вплотную подходил и обхватывал его… Ловкий, опытный в боксе, полковник долго бы не сдался палачам, но один из них подполз сбоку и потянул его неожиданно за ноги. Сразу во весь большой свой рост рухнул Кромэ, сейчас полуподнялся, но уже на него навалилось несколько дюжих озверелых людей.
Началась новая схватка.
Вся одежда была почти оборвана на Кромэ и висела лохмотьями.
Лицо, шея — исцарапаны, избиты, покрыты струйками крови.
— Ломи… вали, вяжи ево, — хрипло, отрывисто кидали друг другу нападающие.
Рычание вырывалось из груди жертвы. Долго шла отвратительная свалка. И неожиданно все стихло.
Силач перестал сопротивляться, сразу повалился навзничь, потеряв сознание.
— Ишь, прикидывается, как барсук на охоте, — подымаясь и отряхаясь от пыли, решил пожилой стрелец, тоже порядком потерпевший в драке. — Бери ево. Сыпь, сколько надо. Собака немецкая…
И он, пнув ногой полковника, разом перевернул его кверху спиной.
Над бесчувственным человеком засвистали гибкие батоги.
Стрельцы глядели, пьянея от жестокой расправы.
Народ, хотя и роптавший открыто против обнаглевших стрельцов, зачастую обижающих мирных москвичей, сейчас тоже с каким-то болезненным вниманием следил за мерзкой сценой, и все были словно недовольны в душе, когда около вечерни[55] дьяк заявил:
— Буде на сей день. Заутра — сызнова начнём разборку… Кончено сидение приказное. И по домам пора…
Унесли Кромэ, так и не пришедшего в себя до конца истязания…
Грибоедова и всех других увели под караул, который держали те же стрельцы.
Совершенно растерянные шли полковники, не понимая, как ещё могут они ходить.
То, что прошло у них перед глазами, окончательно ошеломило их, спутало все мысли, стёрло все желания и ощущения.
Одна мысль сверлила всем умы:
«Как избегнуть позорного, мучительного наказания?..»
На другой же день при помощи родных, которых допустили к полковникам, они собрали все деньги, какие могли достать. Заложили, продали свои деревни и дома те, кто имел их. И всё это было внесено в уплату начетов, указанных в челобитной.
Но стрельцы не расстались так легко со своими обидчиками.
Кто не мог уплатить всего сразу или кого особенно ненавидели, как Грибоедова, Нелидова, Глебова, Полтева, — таких ставили в батоги по два раза в день.
Не наказывали вовсе, по предложению стрельцов, тех полковников, которые успели заслать в слободы родных и закупить главных вожаков стрелецких.
Пощадили и начальников более человечных, как Перхуров, Кравков, за которыми была к тому же боевая слава.
Но всё-таки дней шесть выбивали из остальных все недоборы, которые в самых широких размерах насчитали стрельцы за полковниками.
В то же время новые грозные вести стали доходить до слуха царя, бояр и Натальи, которая являлась как бы необъявленной правительницей при малолетнем сыне-царе…
Стрельцы, опьянённые первой большой удачей, совершенно потеряли голову. Мало им показалось, что с осуждённых полковников взыскали с каждого почти по две-три тысячи червонных в пользу стрельцов.
Пока на Ивановской площади истязали главных ненавистных полкам начальников, у съезжих изб шла своя расправа.
Там с раската, с вершины каланчей сбрасывали пятисотников, сотников и приставов, которых обвиняли в пособничестве лихоимцам-полковникам. И не давали убирать исковерканные трупы.
Потом пошли и дальше: царю была принесена жалоба на самого боярина Языкова. Его обвиняли в укрывательстве и потачке лихоимцам. И эту челобитную подкрепили самой наглой угрозой.
Прежде сотоварищи Языкова, Долгорукие и Милославские, которым стало очевидно, чью руку решил держать оружничий царский, были довольны этим требованием мятежников. Милославские, без сомнения, сами дали толчок новой просьбе.
Наталья, успевшая уже вызвать из опалы брата Ивана, посадила его на место Языкова.
Тут же было объявлено стрельцам, что царь исполнил их желание: убрал воеводу.
Но когда появился указ о возведении в бояре Ивана Кирилловича Нарышкина, сразу награждённого званием оружничего и поставленного наряду с Долгорукими во главе Стрелецкого приказа, — недовольство вспыхнуло среди всех бояр, не только Милославских.
— Ого, быстро шагает молокосос Ивашка, — злобно хихикая, заговорил Милославский,
