Розенбуш, неодетый, уж был на крыльце.
— Кто там?.. Што там?.. Кафари… какой люд?.. Зашем польночни нападай?..
— Без напасти мы, Андрей Иваныч, к тебе безо всякой. От царя посланы. Обыск учинить, как весть нам подана, што кроются у тебя недруги ево царсково величества, государя Ивана Лексеича, лекарь-иноземец Данилко фон Гаден да сын ево, Михалко-стольник.
— Нет, это врот ваши шпион. В мой дом нет никакой чужой шеловек… Искайте, если надо… Но я дольжен вам сказать, я буду жаловать на мой король…
— Ну, там жалуйся… А мы оглядим, как надо, все норы твои. Вали, ребята…
Был осмотрен весь дом, перешарены сундуки, шкапы — нигде не нашлось тех, кого искали.
Ушли обыщики.
А через час снова подняли весь дом, опять вломились в ворота:
— Эй, немец, подымайся, вялая твоя душа. Изловили сына Данилина; а он толкует, што у тебя отец прятался весь день. Велено поставить вас пред очи друг друга. Бери его, ребята…
Резидент, неодетый, напуганный, стоял и не знал, что делать.
Жена его кинулась в ноги окольничему Хлопову, который вёл отряд:
— Помилуй. Дай хоть одеться мужу… Он захворает, если поведёте его так, ночью. Я именем матери твоей прошу.
Так лепетала по-немецки, обливаясь слезами, госпожа Розенбуш.
— Што она лопочет, растолкуй мне, слышь, Андрей Иваныч, — обратился Хлопов к резиденту.
Тот, сам глотая слезы, перевёл речи жены.
— Ну ладно, одевайся… Поспеем и то. Ишь, светать начинает… Всю ночь из-за вас, окаянных, в седле торчи… У, идолы…
Быстро оделся резидент. Подвели ему осёдланного коня.
— Ну вот, ещё на коня ему… С нами и так, пеш пойдёшь…
Снова пришлось жене вмешаться, упрашивать Хлопова.
Тот согласился наконец. И рядом выехали они из ворот. А стрельцы скорым шагом двинулись за ними.
Первые жертвы вчерашней бойни, которых увидал по пути резидент, наполнили душу его ужасом. Он ехал, стараясь не глядеть по сторонам.
Караульные стрельцы у Никольских ворот выбежали им навстречу.
— Изловили-таки чернокнижника-лекаря!.. Вон он, доктур Данилко!.. Давай ево сюды… Сами расправимся, и водить не стоит далеко.
— Дорогу, черти, — крикнул Хлопов. — Какой вам Данилко? Посла ведём, слышь, к государю да к царевне-государыне… К Софье Алексеевне…
Недоверчиво поглядывая на иноземца, раскрыла ворота стража. Как только отряд Хлопова миновал их, тяжёлые створы снова захлопнулись с визгом на тяжёлых, ржавых петлях…
Не успели они сделать десятка шагов по грязной бревенчатой мостовой, как им навстречу показалась густая толпа стрельцов и солдат.
Впереди шёл стрелец и тащил за волосы труп молодого человека, лет двадцати двух, совершенно нагого, избитого, изуродованного.
Несколько ран от копий зияло на груди, на животе. Раны были свежие, кровь не успела свернуться. И при толчках о выбоины бревенчатой мостовой из них сочилась и брызгала кровь.
— Шире дорогу. Стольник Михайло Данилыч Гадин шествовать изволит…
А за этим телом волокли другое, старика лекаря Гутменча, друга фон Гадена.
От ужаса и горя Розенбуш едва удержался в седле.
— Ишь, покончили с Гадиным… С кем же теперя тебя на очи постановят? — спросил у него Хлопов. — Вон и другого немца ухлопали. И за што бы это?
Розенбуш молчал, провожая взглядом дикое шествие.
Снова распахнулись ворота — и с гиком, со свистом убийцы миновали их своды, прошли по мосту и потащили дальше оба трупа, туда, к Лобному месту, где груда мертвецов росла и росла…
У Постельного крыльца, выходящего во дворцовый двор, недалеко от теремов царевен сгрудилась большая толпа стрельцов и разного служилого люду, когда подъехал сюда Розенбуш со своим провожатым.
Кое-как пробрались они вдвоём на крыльцо, при этом Хлопов то и дело возглашал:
— Пропустите скорее… Посол идёт к царю-государю да к царевне…
Вот прошли они передний покой, но на пороге второго пришлось остановиться. Дальше идти не было никакой возможности, так много народу, особенно стрелецких начальников, набилось в палату.
В глубине, на возвышении сидела царица Марфа и царевна Софья.
Кругом — ближние бояре: Милославские, Голицын, оба Хованские и прочие.
У Софьи усталый, истомлённый вид, но на лице её нельзя было подметить ни следа колебаний или той жалости, которою вчера была охвачена душа царевны. Ясно глядели её глаза. Властно держала она голову, упрямо и твёрдо сжимала свои полные, яркие губы.
Князь Иван Хованский говорил со стрельцами:
— Призвали вас государыни наши, царевна Софья Алексеевна и царица Марфа Матвеевна, чтобы благодарить за службу усердную и верную. Скоро, видно, все придёт к доброму концу. Весь народ московский, и бояре, и царевичи служебные — все склоняются Ивана-царевича на царство посадить. Надо лишь самых лютых врагов царских, Ивана Нарышкина и Кирилу Полуэхтовича, да иных немногих, разыскать и судить. А тамо — што Бог даст… Любо ли так?
— Любо. Вестимо, любо! — крикнули как один все стрельцы и дворяне. — Как ты скажешь, батюшко наш, князь Иван Андреич, так нам и любо…
Царица Марфа, когда Хованский заговорил об Иване Нарышкине, сделала движение, словно собираясь говорить. Но Софья удержала её. А крики, от которых задрожали стены покоя, совсем лишили мужества и сил царицу.
— А как ведомо всем, што той Кирила Нарышкин о царе промышлял лихое, то и надо ево в монастырь куды в дальний послать, постричь навеки. Так любо ли?
— Любо… Любо…
— А и Наталью Кирилловну, государыню вдовую, в покоях бы царских не мутила — тоже постричь надо, от Верху подале сослав. Любо ли?..
— Любо, любо… Любо… Меней свары буде промеж государей… Вестимо…
— А ещё государыни изволят: бабу бы эту, хворую, — отпустить бы ко двору, как она к лихим делам мужа непричастна.
И Хованский указал на женщину лет сорока, скромно одетую, со следами побоев на лице, всю в пыли и грязи, которая робко прижалась на полу, за креслами обеих государынь.
Это была жена Даниила фон Гадена.
Её вместе с лекарем Гутменчем приволокли в Кремль. Лекаря убили за то, что он не мог верно указать, где спрятался Гаден. Принялись и за жену Даниила. Но вышли обе государыни, и мольбы Марфы успели повлиять на мучителей. Её оставили пока, желая знать, что скажет царевна Софья, впервые открыто выходящая из своего терема к ним, верным её слугам, покорным исполнителям замыслов и планов.
От имени Софьи Хованский объявил им волю царевны.
Едва умолк Хованский, Марфа поднялась с места и заговорила:
