Нарышкин бочком отодвинулся к двери и юркнул в сени.
Всё, что происходило на дворе, до мельчайшей подробности видели из окна ближние государя.
– Быть лиху! – крестились они. – Быть неминучему лиху!
И на коротком сидении порешили, что надо сейчас же выслушать челобитчиков и, если возможно, исполнить по челобитной.
Стрешнев отправился на двор.
– Челобитчики? – спросил он без особой лести, но и без строгости.
– Так, Тихон Никитич. Челобитчики.
– Сказывайте про нужды про ваши.
Один из стрельцов выступил наперёд.
– А пришли мы с челобитною на полковников и пятидесятных: на Матвея Кривкова, на Никифора Колобова, Володимира Воробина, да ещё на того же, на набольшого ворога, на Грибоедова…
– Да на Вешнякова Матвея, – перебивая товарища, охваченный вдруг злобой, продолжал Фомка. – Да на Ивана Нелидова с Иваном Полтевым.
Стрельцы заговорили все сразу. Посыпался град имён.
– Погоди! Постой! – замахал руками Тихон Никитич. – Да этак вы всех начальных людей переберёте.
Выслушав челобитную, он подумал немного и неуверенно огляделся по сторонам.
– Добро! Грядите с миром в полки, а мы дело сие разберём да ныне же через приказ ответ вам дадим.
– Ан не уйдём! – ухватились выборные за бердыши. – Будет! Учёны!
Стрешнев, ничего не ответив, повернул в хоромы.
Перебивая всех и плеская бородой в лицо бояр, Хованский горячо убеждал Наталью Кирилловну не испытывать долготерпенья стрельцов и исполнить по их челобитной.
– Слыхивал я от верных людей, – дробно барабанил он, – что все полки обетование дали идти на Кремль, ежели ни с чем уйдут челобитчики. А уступишь – сразу обретёшь верных холопей. Не скупись. Отдай с головой обидчиков. Иных найдёшь, токмо клич кликнешь… Стрельцов же не обретёшь по щучьему велению, царица!
Сидевший в дальнем углу Пётр вмешался неожиданно в спор.
– А и вправду сказывает Иван Андреевич. На кой нам те полковники да пятидесятники? Неужто без них не обойдёмся?
Наталья Кирилловна погрозила пальцем царю.
– Млад ты дела государственности вершить. Сиди да учись покель у матери.
Пётр надул губы.
– Не уразумею я что-то слов твоих, матушка. В Преображенское когда идти хочу, к «робяткам» своим, – в те поры царь я, негоже в те поры потехами-де тешиться мне, а в государственность войду – молчать велишь, млад-де и неразумен я.
Он выглянул осторожно в окно и неожиданно так заверещал и захлопал в ладоши, что поверг всех в смертельный испуг.
– Что ты? Христос с тобой! – обняла его мать.
– Ты погляди! Эвона, матушка! – И, показав на одного из стрельцов, поразившего его необычайною тучностью, с трогательною простотою ребёнка спросил: – А что? Он взаправду такой?
Хованский продолжал настаивать на своём и наговорил столько страхов, что царица решила сдаться.
Утром первого мая, под отвратную ругань и свист, вывели стрелецких начальников из темницы и погнали на площадь, что перед Судным приказом, на правёж.
– Нуте-ко, кормильцы наши, подайте-ко двадцать тысящ денег, жалованья стрелецкого уворованного! – размахнулись с плеча стрельцы и ударили батогами по голым икрам полковников.
Деловито, размеренно били стрельцы колодников, во всём подражали опытным катам и строго в уме держали счёт При каждом ударе они сочно покрякивали, словно после чары доброго тройного вина.
Полковники, стиснув до судорог зубы, молчали, ни единым движением не выдавая ни боли, ни возмущения. Икры взбухали, покрывались багрово-палевыми желваками, алым струйками сползала на землю кровь.
Фомка не участвовал в правеже, но и не уходил ни на мгновение с площади. Если бы кто из колодников застонал, взмолил о пощаде, он, несомненно, почувствовал бы, что какая-то неловкость спала с его души. Но это выражение холодных лиц и немигающих глаз ложилось на него невольным укором, беспокоило, сводило на нет ту радость, которую испытывал он, когда узников выводили из темницы.
Фомка не выдержал наконец и схватил батог:
