он ненароком по слабости памяти молитвы, не испросил ли у Бога дождя заместо купчин, он тут же снова укрепился духом и с облегчением оглядел маловерных:
– Вам ли судить о делах Отца Небесного? Неисповедимы пути его!
И отобрав по обетованию десятинную долю изделий крестьянских, прекратил молебствования, сославшись на «открывшуюся хворь в пояснице».
А господарский приказчик Иван Сафонов, потеряв всякое терпение, в Духов день согнал на луг всю деревню.
Шли крестьяне на сход, как на пытки: знали доподлинно, о чём говорить будет с ними Сафонов.
– Ну вот, – оскалил приказчик гниющие зубы и распахнул зачем-то новый кафтан, – дождались, дармоеды!
Тучный, весь в паутине жилок, нос побагровел, брови сомкнулись сивой войлочной кромкой.
Крестьяне угрюмо тупились, одним глазом незаметно косились на зажатую в приказчичьем кулаке цедулу За спинами отцов и старших братьев пряталась насмерть перепуганная детвора. У межи полинялыми пятнами лепились к нечастым осинам готовые к вою бабы. По горбатой спине дороги ветер нехотя катил тяжёлые тучи пыли. Живыми комочками грязи барахтались в конском помёте воробьиные стайки, тщетно стремясь раздобыть свой подённый прокорм. Из лесу глухо доносились гортанные крики воронья.
– Ну вот! – смачно повторил Сафонов и потряс в воздухе цедулой. – Не пожелали ко времени евдокиинскую треть платить, слушайте, что ныне отписал вам господарь Сила Фёдорович!
Иван обнажил лысеющую, густо смазанную конопляным маслом голову и перекрестился.
Сход низко склонился и, как перед причастием, сложил кисти рук горсточкою на животе.
– «Взять с деревень, – разинул приказчик рот до подпрыгнувших смешно ушей, – оброчных денег двести рублёв да двенадцать хомутов ремённых, да стан колёс каретных, да восемь станов колёс тележных, да девять пуд мёду, да верхового мёду тридцать девять гривенок, да четыре пуда масла коровья, да полтретья ведра масла конопляного, да десять человек работников. А если не пришлёте июня к двадцатому числу оброчных денег, и для выбору тех оброчных денег будет с Москвы человек нарочный, а вам, приказчику и старосте, укажет учинить наказанье, бить кнутом нещадно и взять пеню».
Окончив, Иван спрятал цедулу за пазуху и сразу, как бы присмирев, уселся на бугорок.
– Вот до какого сорому доброта моя довела меня! Быть мне из-за вас на козле под кнутом.
У ног его метался запутавшийся в примятой траве кузнечик. Сафонов тяжело наступил на него и резко вскочил.
– Ан не бывать тому! Семь шкур с вас спущу, а добуду оброк ко времени!
Его охватил вдруг приступ лютого гнева. Он размахнулся с плеча и ударил кулаком по зубам ближе всех стоявшего старика.
– Утресь же все собрать! До остатнего! А ослушаетесь, не я буду, на издельщину перегоню!
Угроза эта хлестнула крестьян больнее самого беспощадного удара бича.
– Не губи! – пал сход в ноги приказчику – Дай срок, приедут купчины, всё выплатим, чем господарь изоброчил!
Заложив руки в бока, Сафонов молча пошёл к деревне. Едва он скрылся за косогором, бабы с рёвом и причитаниями побежали на луг.
Крестьяне сумрачно уставились в землю и о чём-то мучительно думали.
– Цыц! – прикрикнул на баб побитый старик. – Застрекотали, сорочье племя!
Женщины ещё оглушительнее зашумели. Не слушая ни себя, ни других, не зная ещё хорошо, в чём дело, они требовали, чтобы сейчас же, всем миром, идти в город с челобитною на Сафонова. Мужикам пришлось пустить в ход кулаки, чтобы как-нибудь добиться порядка.
– Как же быть? – спросил маленький человечек, заросший до глаз серою, как его глаза, бородою. – Неужто же придётся издельным стать?
– А и стать, Андреюшко, – спокойно подтвердил его сосед Пётр Охапкин. – Иль не все едино тебе, что в оброчных, а либо в издельных маятой крестьянскою маяться?
Андрей небрежно отмахнулся от старика.
– Тебе-то всё единственно, где силки на птах ставить да баклуши бить, а мы, как трудами жительствуем да в труде изнываем…
Хлюпающий, точно плач младенца, хохот Охапкина заглушил последние слова Андрея.
– Вот то-то ж сказываю и я: вот то-то ж, что в труде изнываете, а брюхо все впусте у вас пребывает!
Он неожиданно смолк и, сгорбившись, отошёл к стороне.
Трясущиеся от старости пальцы, крадучись, смахнули с поблёкших глаз проступившие
