Прохладная вода в ушате, горячие простыни – пролетел час блаженства, сброшен десяток лет. В предбаннике зеркало. Помолодел и впрямь. Волосы распушились, будто отросли. Поубавилось морщин на высоком, узком лбу, шершавой бурости на скулах, и вроде огладились они, не так выступают. Губы – тонкие, бескровные – порозовели, и складки, от них побежавшие, не столь глубоки.
Подмигнул зеркалу.
– Эй!
Бывало, сто раз на дню понукал царь – эй, расшибись, эй, позаботься, эй, поспешай! И сейчас… Видит же неразлучный – бабье царство настало. Короновал жену, а чтобы сама правила, собственным малым умом…
– Того в мыслях не имел. Правда?
Аветик смеётся, не понимает по-русски ни аз ни буки. Червонец ему. Доволен голиаф, выстрочил армянское спасибо. Подал кружку кваса.
В баню ходить – сто лет прожить, говаривал фатер. Увы. не исполнилось!
Поздний ужин, по совету врачей необременительный – крылышко курицы, клюквенный кисель и апельсин – предивный фрукт из собственной оранжереи.
Теперь на боковую.
Счастливым сном уснул Александр Данилович в доме своём, одетом в траур.
«Светлейший князь встал в девятом часу», – напишет секретарь в сафьяновом дневнике, заполняемом для истории.
Дрожат огоньки свечей, вспугнули птиц на изразцах – клекочут неслышно. Тысячи плиток голландских по стенам, по потолку, многие тысячи птиц – острые клювы, острые когти. Вьются, будто над полем боя, над павшим.
Заклевали пернатые, выгнали из пуховой перины. Сотворил молитву.
День пробивался в тумане медленно, отмывал красное дерево, тиснёную кожу обивок, серебро канделябров, высекал улыбку на парсуне царя. Оживали всадники на французском гобелене, жёлтые на жёлтых конях. Воссиял на столике ревельский монстранц – резная колокольня с фигурами в нишах – сторожами мощей, некогда тут хранившихся. Из пуда серебра сработал сей шедевр мастер – католик, живший триста лет назад. Лютерцам вещь излишняя, магистрат с великим почтением преподнёс князю Меншикову, стратегу Александру, уподобив его Македонскому.
– Выпросил гнусно, – сказал царь.
Стукнул слегка по зубам. За изразцы досталось дубиной. Заказаны были на казённые деньги, а оказались у камрата, на одиннадцать комнат хватило. Раскошелься, майн фринт, изволь завод построить, русские делать плитки!
Построил.
Не придёшь больше, фатер. Печален дом без тебя и в печали пребудет. Ласков ты или грозен, всё равно праздник с собой вносил.
По примеру Петра князь приступает к делам на тощий желудок. На службу не ездить – посетители ждут за дверью, в предспальне, к ним можно выйти в чём есть, только застегнуть все крючки лилового прусского халата – шлафрока, да шарфом прикрыть сорочку. Стоячие часы – английское изделье – щёлкают, словно бичом. Фатеру нравились – велят поспешать.
И вдруг обида поднялась – то ли на фатера, рано покинувшего, то ли на Отца Небесного – забот-то теперь…
– Плачем и рыдаем, господа, – произнёс князь, хотя не исторг и слезинки.
«Прибыли господа офицеры и знатная шляхта, с которыми его светлость довольно о разных делах говаривал и отправлял довольно дел».
Каких именно, «Повседневная записка» обычно умалчивает, лишь намекнёт, назвав чины, имена расположившихся за круглым столом. Другие бумаги – они лягут в окованный медью сундук секретаря, сидящего поодаль, – сообщат потомку, о чём могли доложить губернатору комендант и Дивьер.
Скорбь в столице великая, к телу монарха ринулись толпы, люди в церквах, на молебнах плачут в голос, запас свечей на исходе: столько их ставят за упокой души. Патрули, пущенные по улицам, порядок блюдут. Один поп-расстрига, держа перед собой рубль, шатался по рынку и взывал к царскому лику, будто к иконе, выпрашивал облегченья для простого народа.
– Царицу не лаял? – спросил князь.
– Нет.
– Тогда ничего…
Но копошатся иного толка юроды – из староверов да из тех, что бороды сберегли, обманно либо оплаченные налогом[244]. Поносят царя – он-де антихрист, змий седьмиглавый, всех переписал, обложил податью – семь гривен с души, да мало, четыре копейки в придачу. Заставил ходить в немецком платье, курить табак. А монастырей сколь позакрывал, колоколов сколь снял, перелил на пушки…
– А про царицу что?
– Один и на дыбе кричал – немка она, баба она, пущай бабы ей и присягают. Упрямый чёрт.
– А именитые?
– Они тоже воли желают. Своей воли…
Дивьер запнулся, покривил губы, голос понизил. Донесли ему – старуха Нарышкина держит в секретном ларце бороду. Деда ихнего, вероятно… Показывала Голицыну.
– Вот и бояре, – вздохнул князь. – Помню, государь трудился в токарне. Кость эту, говорит, обтачиваю, а дураков обточить свыше сил моих. Нам, да и внукам нашим точить да тесать.
Иностранцы – те опасались революции, отката к старым порядкам. Правда, уже образумились. А то ведь подводы заказывали, снедь на путешествие, подорожные грамоты…
– Переполох крысиный, – вспылил князь. – Коли до сей поры устоял наш корабль, так и впредь не утопнет. Кормим вот дармоедов…
Хотел помянуть Карла Фридриха[245], обожаемого будущего зятя царицы. Осёкся. Тот же Дивьер, ябеда, схватит оказию, шепнёт ей. Успокоительно то, что её величество покамест недоступна. Адъютанты доносят – время она провождает с подругами, с дочерьми. Они, приоткрыв дверь, ибо императрица в неглиже, отсылают вельмож с любой нуждой к светлейшему.
Подольше бы этак…
«Его светлость, – свидетельствует дневник, – в двенадцатом часу сел кушать».
Визитёры отъехали, никто не оставлен обедать, светлейший сослался на скорбь – сердце разрывается – и на недомоганье. К тому же некогда компанию водить, пора к царице. Верно, встала страдалица.
Ел один, в той же предспальне. День боролся с тьмой – чёрная ткань заслонила плитки. Тут не птицы – голландские домики, мостики, девки в чепцах, рыбаки. Теперь кажется небылью, сном Голландия, где с топором в руках, на стапель, вслед за царём… Ватагой добровольцев, весело, дружно шли.
Дружно, не то что ныне.
Задумчиво ковыряет Александр Данилович пирог с капустой, разварную говядину – разносолы неуместны в пору всеобщего несчастья. И низшим пример благонравия. От вина воздержался. С фатером пили чересчур – на всепьянейшем соборе[246], на крестинах и свадьбах, в походе и дома, при спуске корабля, в честь ангела, в честь рожденья, в годовщину удачной битвы…
