Вперился в потолок голштинец, словно ждёт наития сверху. Министр закивал быстрее.
– Да, да, господин граф, вы абсолютно правы. Нельзя допустить.
– Абсолютно нельзя.
Предки на портретах пучат белёсые глаза, точно как Карл Фридрих.
– Умоляю вас… Вы должны повлиять на царицу. Ваш авторитет…
– Его высочество ценит ваше дружеское участие. Он имел удовольствие с вами…
– Да, очень большое.
Холодные, немигающие глаза… Дивьер чувствовал их взгляд, уносясь в возке. Странный приём… Бассевич суетится слишком, герцог – бесчувственный истукан. Прилив высокомерия, или… Бояться-то ему некого. Прежде всюду совался со своим мнением, до всего ему дело было – в династии, в государстве. Что-то переменилось.
Возок на ухабах заносило, бросало, жена, сидевшая рядом, поправляла широкую шляпу с цветами, и её дребезжащий голос временами прерывался.
– Посуда-то… Кои веки та же… Гляжу, тарелка у меня, слышь, треснутая. Я лакею – ты что, паскудник! Счас, говорит. И не принёс ведь, едри его… А Юсупиха мне – оставь, нету у них. Задолжали высочества, кругом задолжали – булочнику, мяснику, рыбнику… То-то и вина доброго не было… Где уж сервизы справлять!
Задолжали, – повторилось в мозгу Дивьера. Ведь правда, урезан пансион герцогу.
– Постарался твой братец.
– А что?
– Да так… Некстати оно… Канючить будет голштинец. Что нам толку-то от него?
В долгах – значит, зависим. Вот и амбиции свои умерил. Стучаться надо в другие двери. К Толстому, к Бутурлину… Для них Пётр Второй, бабка его – беспощадные мстители.
«При столе был Бассевич».
Не раз и не два в последние месяцы. «Повседневная записка» умалчивает о щедрых подарках, которые министр кладёт в свой карман. Кольцо с изумрудом, табакерка с брильянтами, ожерелье супруге…
Беседа с Дивьером в портретной Карла Фридриха записана по-русски, кратко. Хранится в спальне светлейшего, в одном из ящичков венецианского комода, на коем кистью художника рождены райские растения и птицы.
«Декабря в 30 день в 3 часа пополудни прибыли к Его Светлости Великий князь Пётр и Великая княжна Наталья, танцовали, бавились с детьми Его Светлости. Его Светлость играл с Великим князем в шахматы. Отбыли в 10 часов».
Праздник новогодний устроил Данилыч, понеже завтра – веселье ночное, для взрослых. Новинка в России – ёлка. Зал с Рождества топлен мало, дерево в кадке с подсахаренной водой ещё свежее, нижние ветки гнутся долу. Сладкие гномы висят, звери, фруктовые леденцы из Франции, от кондитера маркизы Монпансье, кулёчки с заморскими орехами, с персидской халвой. Как вступили гости, – ударили пушки у пристани, дрогнули стёкла, разрисованные морозом, свечи на ёлке.
Царевич неловко шаркнул.
– Вале![388]-произнёс он по-латыни – похвастал учёностью и оцепенел, подняв глаза. Знамёна… Чуть колыхались в токах воздуха, под потолком, простреленные, в пятнах пороха. Ёлку словно и не заметил. Данилыч мял за руку, начал объяснять.
– Наши трофеи… С войны…
– Полтавское есть? Которое?
– Вот это… Баталия во всей гистории, от Александра Македонского, почитай, славнейшая.
– Нешто не знаю, – обиделся инфант.
– Вы меня прервали, – тут Наталья толкнула брата локтем. – Плод сей баталии есть всё, что мы имеем окрест. Сей град, наша держава, сильнейшая в целом мире. Прошу вас, осторожно!
Турецкая сабля заворожила Петрушу, кривая, с диковинным эфесом. Пальцем пробует лезвие.
– Мы в Азове взяли.
Клинки, пистолеты, ружья разных армий по всей стене; оружие в отблесках свечей рубит, колет, палит бесшумно. Как оторваться! За обедом инфант мимо рта пронёс ложку, облился супом. Наталья хмурила круглое, смышлёное личико, мимически извинялась за брата. Сашка и Александра прыснули, Мария вытирала салфеткой коричневый, скромно простроченный серебряной нитью кафтанчик. Петруша благодарил по-латыни, чем пуще смешил княжича.
– Вы-то с кем воевали, сударь? – спросила княгиня Дарья, заметив шрам на Петрушином лбу.
– Катались… С Лизаветой…
Съехали с горки, из окна Зимнего во двор, занесло санки, налетели на фонарный столб.
– До свадьбы, чай, заживёт.
– Отчаянная ваша тётя, – вставила, пытливо щурясь, Варвара.
– Она ничего не боится, – заявил инфант и оглядел сидящих. – Я на ней женюсь.
– Неужто? Тётя идёт за вас?
– Этого нельзя, выше высочество, – вмешался светлейший. – Вас не обвенчают.
– Остерман сказал, можно.
– Он ошибается. Православная церковь не разрешит.
Пухлые Петрушины губы надулись.
– Я когда буду царём, повелю.
Варвара и Дарья сдавленно хихикали, умилялись. Данилыч качал головой досадливо. Перемудрил Остерман. Воображал примирить все придворные партии посредством кровосмешенья. Кто-то наболтал царевичу, смутил отроческий ум.
– Дед ваш в юных годах не о свадьбе думал.
И до конца трапезы увлёк рассказами притихших детей, вспоминая былое – потешный полк Петров под Москвой, тиски солдатской одежды, страх, испытанный в первом бою, под холостой канонадой. А вдруг взаправду убьёт…
Стол отодвинут, уставлен прохладительными напитками, музыканты, игравшие под сурдину марши, грянули полонез. Инфант пригласил сестру; потом князь, хлопнув в ладоши, назначил дамский менуэт, подмигнул Марии. Инфант ей по плечо, но повёл уверенно. Варвара наблюдала с иронией.
– Лизавета, поди, натаскала.
Дарья растрогалась.
– Вырос-то как… Ростом деда догонит. И волосом, кажись, в него, чёрный, может, чуть посветлее.
Машке живости бы придать… Так ведь и с Сапегой – хоть бы кровинка на лице от танца. Юбку придерживает двумя пальцами, по правилам, указательным и большим, бела, спокойна, урок исполняет. А младшая – вон она, носится вокруг ёлки с Сашкой, мотает его, как котёнка, мушку налепила над губами, кокетка. Куклы заброшены. Её бы сватать, да очередь Машкина, Александре ждать. Худо вышло с поляком…
Угомонились, царевичу танцы наскучили. Пора показать покои верхние. Наталья осталась с девочками, Данилыч завладел Петрушей.
– Наше дело мужское. Пошли!
