перешедши к самому.
– Полно, полно! Воды с тех пор много утекло. Ты и мне кажешься другим человеком. Стареешь ты и только бодришься по пустякам. Двадцать лет не воротить, ни тебе, ни кому другому. Там была неопытность, у тебя – сила.
– Так я напомню тебе, что и десятки лет ворочаются. Только не рюмь и не подозревай того, чего не будет.
– Дарья знает Александра лучше, чем Александр Дарью! А коли бы знал, не медлил бы открываться до того, как испортишь дело, да поправлять надо. То ли дело вовремя? Поговоришь и так, и сяк, и выберешь средства не с тыла, не те одни, которые только остаются, а и другие – покамест есть время. Вот что я скажу тебе, друг мой Сашенька! Ты привык высоко летать, да летаючи вниз не смотришь… ан птицу-то бьёт стрелец из-под низу. Ты что хочешь и думаешь – скажи-ко прежде Даше своей; она с тобой и поразберёт, что гоже и что негоже… что к цели ближе приведёт и где проруха может случиться. А главное, старайся не крикам и не бранью брать, бросаясь ни на что не глядя, а обходи бережно, да берись надёжней. Никак не свернётся! От держанья в руках всего скорее отказывайся… делись властью с добряками, как князь Михайло Михайлыч да граф Фёдор Матвеич. Ты им словно шаг уступишь для виду, а они тебе сами два шага дадут перед собой. И в друзья верные годны. Как был и покойник граф Борис Петрович [53]. Держись поодаль; возьми себе местечко надёжное, с которого ни столкнуть никто тебя не посмеет, ни подрыться будет нельзя:
– Я и то имею на примете такое местечко… паном заживём. Народец безмозглый и трусливый. Как загребёшь в лапу – и будешь сидеть до конца живота, да и сыну в наследство оставить можем… и во владетельных будешь значиться… А то что толку, что я герцог Ижорский, к примеру сказать… Никак ижорскую землю из российского империума не вырежешь? Вот Курляндский герцог – не титулованный, а заправский.
– Так ты Курляндским хочешь быть, что ль?
– А почему ж не так? Всякие волнения там что рукой снимет; живи да жуй хлебец на старости лет.
– Не ври пустяков. Никто тебе Курляндии не отдаст, и Анну Ивановну оттуда не прогонит, тем паче теперь, коли она и женишка нашла.
– Мало ль что нашла… да не выйдет.
– Кто же помешает-то? Наша благословляет и разрешает. Иди, душенька, коли по душе пришёлся.
– Не одна воля та, которая позволяет. Найдутся и такие, кто помешать может.
– А кто бы, например?
– А я, например…
– Лоб расшибёшь попусту.
– Увидишь, что нет. Добудем герцогство… как пить дадим.
– Кто же тебе будет обделывать там-то дела?
– Я же сам.
– И там и здесь?
– Нет… С полномочьем отсюда уеду туда… и… проживу всё время, пока прогоню охотника сесть на тамошний престол… и велю выбрать себя…
– Ничего не выйдет. Отсюда уедешь – всё потеряешь. «С глаз долой и вон из мысли» – правильно говорят немцы… При женщинах того и гляди, что гриб съешь…
– Я не дурень… смыслю, что нужно так сделать, чтобы здесь образ наш и из отдаления ещё милей показывался. Чтобы ежедневно посыльных турили с просьбою: скорей там дела верши, да ко мне спеши.
– Да? Это может делать твоя Даша, и никто другой!
– И окромя Даши найдутся.
– Прогадаете, смотрите.
– Не прогадаем небось.
– Я и на завтрашний день твоей милости не поручусь теперь. Сильно тронуты за живое, чтобы спустить тебе грубость с милыми кавалерами. Коли велели наутро же им торчать на вытяжке, значит, желают лучше всмотреться.
– А мы, вместо смотренья, дела навалим да ушлём; в сторонке скучать, а не прямо торчать.
– Неладно будет это, смотри… спросят, кто услал.
– Да я начну не с посылки, а с чего следует. Али ты, Даша, не видывала нас, как умеем мы комедь жалостливую представить… нежности подпустить и…
– Поосмотрись прежде! Могут даже не допустить до представления. Взглядом смеряют тебя таким, каким меряли у нас сегодня. А ты, дурачок, и не заприметил, вишь. Какая же у тебя приметчивость? А сам ещё хвалишься, что далеко видишь.
– Вижу и видеть могу ещё дальше. Норовы дамские исстари заучил наизусть и, коли за руку беру, знаю, что из того произойдёт. Подъедем и разведём балясы… пора, мол, галерею достраивать для свадьбы. За всем буду наблюдать… и то, и сё… И через час окажется ещё лучше, чем за двадцать лет были.
– О том и вспоминать не приходится ни тебе, ни…
– Вот и ошибаешься! Напомним и расчувствоваться дадим.
– Увидим! – был ответ супруги.
– Услышишь… Тебе же будут пересказывать, как своей старинной Даше. Сама посудишь тогда, кто вернее идёт к цели.
Княгиня Дарья Михайловна погрузилась в думу.
Муж стал ходить взад и вперёд.
Часы пробили десять – обычное время для завершения дневной суеты в доме светлейшего князя, и чета супругов отправилась в столовую, где уже накрыт был стол для ужина.
Во дворце была сцена другого рода.
Ильинична, после ночлега у княгини Волконской, воротилась вместе с нею домой уже по отъезде государыни к светлейшему.
Балакирев передал приказ её величества, и княгиня Аграфена Петровна – благо обе плотно позавтракали перед отправлением – решилась ждать возвращения её величества.
Анисья Кирилловна была ещё дома, но, одетая в новое платье, сбиралась куда-то и, увидя княгиню, рассыпалась в любезностях и зазвала её к себе. Ильиничну Ваня отвёл вверх и стал ей передавать наказ Андрея Ивановича. Обе они и третья подсевшая, Дуня, занялись догадками, в какую сторону следует объяснять это неожиданное покровительство Ушакова Лакосте? Представляли, разумеется, разные доводы в пользу своих соображений, но думали все трое одно. Им представлялось всё-таки, что, по известной всем наклонности Андрея Ивановича, он велел Лакосте шпионничать на себя. А тот, по злобе своей к ним, мог приврать о них или ложно истолковать их слова и поступки.
– Экая пакость завелась, впрямь сказать, у нас, хоть бы этот жид, шут проклятый! Думали – уём ему дадут… ан сам Ушаков заведомо подачку даёт мерзавцу. Надо государыне поэтому нашептать… я и знаю уж, что и как, – решила Ильинична.
Все согласились, что общие усилия следует приложить всем троим, чтобы и покровителя Лакосты сделать подозрительным в глазах её величества.
Рассуждения их после этого склонились на предмет, для которого ездила к княгине Ильинична. Сообщения, ею сделанные, конечно, оказались очень интересными и незаметно унесли остальное время дня. Совсем уже стемнело, когда пришла Ване благая мысль
