Вот и сейчас, здесь, на балу, при всех, юноша почувствовал неодолимое желание прильнуть губами к губам, к шейке этой чудной малютки…
Разум говорит, что этого нельзя… А молодая кровь ничего слушать не хочет…
Забыв обо всём, не помня даже, как робка, неопытна его подруга, юноша, улучив минуту в колыханье танца, своими пылающими сильными пальцами крепко сжал хрупкую, бледную ручку девушки, прижал эту руку к груди, как бы желая и её, робкую, чистую, заразить своим огнём, своими желаниями…
Затрепетала малютка, от испуга похолодело у неё в груди. Вспыхнуло яркое пламя в глазах, потом поплыли зелёные и жёлтые круги. Она едва удержалась на ногах.
Густав тоже смутился, заметив, как его вольность повлияла на девушку.
Он сразу отрезвел и особенно мягко, совсем по-братски спросил:
– Я сделал вам нечаянно больно? Простите. Что с вами? Вам дурно?..
– Да… Простите… я пойду… я к генеральше… Простите… – едва могла пролепетать пересохшими губами княжна и, не ожидая его помощи, бросилась в уголок, где воспитательница её, Ливен, сидела и наблюдала издали за питомицей.
К счастью, танец кончился в эту минуту и никто почти не заметил маленького приключения юной пары.
– Ваше высочество, что случилось? Что произошло? Вам нездоровится? – встретила вопросом девушку зоркая воспитательница.
– Да… нет… ничего… Пойдёмте в уборную… Впрочем, нет… Тут близко никого… Я должна вам сказать… сейчас он… он позволил себе… Он так пожал мне руку… Разве это можно?.. На глазах у всех. Я просто не знала, куда мне деваться?!
– Да… То-то я заметила… Что же вы сделали?
– Я? Ничего. Я так испугалась, думала, упаду в обморок!..
– Ну, ничего… Успокойтесь… Пойдёмте, выпейте воды. Тут не место, мы потом дома поговорим…
Густав тоже кинулся к своему опекуну, который стоял со Штедингом, Зубовым и князем Эстергази.
Князь делился с высокими слушателями пикантными подробностями своих многочисленных приключений, и все дружно хохотали.
– На два слова, дядя Штединг. Простите господа… Я только два слова.
Зубов и Эстергази предупредительно отошли, но оба насторожили уши, почуя, что дело важное.
– Дядя, я решил… она мне очень нравится. Слышите? Я хочу сделать предложение. Кончайте скорее ваши переговоры… В чём там у вас помеха, скажите мне наконец?
– О, ничего, почти ни в чём, – поспешно заговорил Штединг, – впрочем, как его высочество?..
– Да, да. Теперь пустяки остались… Решили? Поздравляю… А я было хотел тебе нынче… Ну, да это дома, потом… Поздравляю… Я так и поведу переговоры… Да…
Густав, уже не слушая, вернулся в зал, разыскивая княжну. Он увидел, что она с матерью и Ливен готовилась уезжать.
– Почему так рано, ваше высочество? – обратился король к Марии Фёдоровне.
– О, мы и так засиделись дольше, чем думали… Ужин затянется поздно… А я и Александрина ещё хотим навестить бабушку если она не спит, справиться об её здоровье.
– Прошу вас… Один танец… Ещё не поздно…
– Ну, так и быть, для вас, господин Густав… Иди, танцуй, Александрина…
И княжна, трепещущая, бледная, боязливо подала теперь руку кавалеру. А в сердце её что-то звенело радостно… Руки были холодны, а в груди жгло от неведомого восторга, непонятного страха… И длился последний, в этот вечер, танец юной пары – по всем углам шли толки, посеянные неизвестно кем, все говорили, что дело кончено, что даже на словах решены условия союза и назначен день сговора, чуть ли не свадьбы.
В воскресенье ещё нездоровилось государыне. Да и Густав не показывался никуда, вёл долгие переговоры наедине с регентом, после которых выходил, хлопая дверьми, и запирался в своей комнате…
Только в понедельник к обеду собралась в Таврическом дворце семья императрицы, включая Константина, ещё бледного, действительно перенёсшего лихорадку после ареста. Не было одного Павла.
Все чувствовали, что должно совершиться нечто особенное.
Густав, видимо, дулся на дядю, а тот поглядывал на питомца с какой-то особенной опасливостью.
Только Лев Нарышкин, бывший в ударе, шутками и каламбурами поднял несколько общее настроение.
День выдался сухой, тёплый, и кофе подали в саду.
Екатерина, всё время наблюдавшая за внучкой и гостем, была удивлена сдержанностью
