– Софья Львовна. Перешли Дунай!.. Победы!..
– Постойте, подождите… Скобелев… Авантюрист. Ему – победы. Ему слава. На прошлой неделе я ехала в Петербург. Мимо меня тянулись длинные поезда красных товарных вагонов, наполненных измождёнными, искалеченными солдатами. Окровавленные повязки, бледные лица. Безрукие, безногие… Такое горе, какое описать невозможно! И тут же, рядом – синие и малиновые вагоны, бархатные обивки, шампанское, полуобнажённые женщины, штабные офицеры и интенданты, смех, шутки, веселье… разгул… Вот что такое война, о которой вам не напишут никакие корреспонденты. Война – это неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойство, суматоха.
– Но Дунай, Софья Львовна, Дунай!..
– Да, перейдён. Что из этого? В обществе – недоволь ство. Флаги вешает полиция, а не народ. Дворники зажигают плошки, а по рукам ходит стихотворение крепостника Некрасова, который умеет подладиться к общественному настроению. Вы знаете его?
– Нет.
– Так вот слушайте:
Перовская с чувством прочла стихи. Синевато-серые глаза её побледнели и стали прозрачными, в них появилось то напряжённо-тупое выражение, которое видела Вера тогда у молящихся подле иконы Казанской Божией Матери. Только у тех сквозь пелену напряжённости светились вера и любовь – здесь была страшная, лютая ненависть.
– В дворянстве земском, слышите, Вера Николаевна, в дворянстве поднимается оппозиционный дух, готовят адреса государю с требованием конституции. В Киеве уже образован конституционный кружок. Мы переживаем времена декабристов. Чтобы спасти Россию, нам не воевать за славян нужно, но перейти к политической работе…
– Да, я понимаю вас. Вот этого я и хотела… Работать… Вести политическую работу…
– Слушайте, Вера Николаевна, я не хотела этого вам говорить. Скобелев… Что Скобелев? Герой – это товарищ Андрей! Это подлинный герой!
Перовская замолчала. В комнате было тихо. Рядом, на кухне, громко тикали часы. Душно было в спальне. Сквозь запылённые окна с двойными, не снятыми на лето рамами был виден немощёный двор, высокий деревянный забор, за ним строящийся дом, лабиринт высоких деревянных лесов. По ним ходили люди, и ровно, методично, наводя тоску на душу, стучал по камню железный молоток.
Так промолчали обе они долго.
Медленно и размеренно, тихим голосом начала Перовская:
– Мы видим роскошь, красоту, величие, славу России. Всё это создали императоры. В детстве гувернантка водила меня по Петербургу. Императорский Эрмитаж с его удивительными картинами, с его мраморной лестницей, где от её величины, ширины и вышины голова кружится…
Императорские дворцы; одетая в гранит Нева! Мне говорили, что нигде ничего подобного нет. Соборы и митрополит в карете шестериком – лошади серые в белых попонах… В Москве мне показывали Успенский собор, собор Василия Блаженного – цари создали всё это… Куда ни пойдёшь – красота, роскошь! Грановитая палата, Кремль! Цари строили… А там – Киев, отец городов русских. Харьков. Нижний Новгород, монастыри, обители – всё устроено, создано и украшено русским гением. У нас лучшие в мире опера и балет. А какая литература! Пушкин, Лермонтов, Гоголь… А я, Вера Николаевна, потихоньку читала Добролюбова и Писарева, восхищалась Белинским, прочла «Что делать?» Чернышевского и… ушла из дому… пошла в народ… И вот тогда я увидала… Глаза открылись у меня… Роскошь городов, парков, помещичьих усадеб, вся наша так называемая к у л ь т у р а, которой мы так гордимся, стала мне противна. Вера Николаевна, в Курской губернии, как во времена Гостомысла, – курные избы!.. Грязь, вонь, дым ест глаза. В избе с людьми – телята, куры, и тут же в этой грязи копошатся вшивые, в парше дети!.. Десять веков стоит Россия – а крестьяне как были нищими, дикими и грязными десять веков тому назад, такими же и остались.
– Их теперь освободили.
– Освободили, – с глубоким презрением сказала Перовская. – А что переменилось? Та же нищета, грязь, тараканы, клопы, вши и бедность. Люди, питающиеся чёрным хлебом и водой, иногда кашей, только по праздникам мясом, люди неграмотные, не знающие ничего – разве это народ? Это – нация? Провозгласили «земля и воля». Это хорошо, это шаг вперёд. Но мы пересматриваем это решение. Нам нужна не конституция и уже не республика нам нужна. Нет, мы не повторим ошибок декабристов. Нужно дать волю народу. Не знаю, во что это выльется у нас. Нам мешает война. Победы нам мешают. Скобелевы!.. Народные герои! Надо ждать. Мы хотим, чтобы была народная воля! Воля народа!
– Софья Львовна, вы сами сказали: тёмный, невежественный, грязный, дикий народ. Такой, как был при Гостомысле. Не думаете вы, Софья Львовна, что такой народ не сможет, не сумеет использовать своей воли? А не приведёт это к анархии, к пугачёвщине?
– Мы поднимали и этот вопрос. И вот что сказал Андрей: «Мы государственники – не анархисты. Знаю, нас будут обвинять в анархизме. Вздор! Ерунда! Мы не дети, мы знаем – правительство всегда будет, государственность неизбежно должна будет существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Наша задача – работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Мы насилия не признаём, политики мы не касаемся. Мы учим, мы просвещаем народ. Мы хотим действовать мирным путём в народе, но когда нас сажают в тюрьмы, простите – выкорчёвывать придётся…» Так сказал Андрей!
– Много вас?
– Не всё ли это равно, Вера Николаевна? Государь один, и всё зло исходит от одного человека. Много нас или мало, это не имеет никакого значения, важно лишь то, что мы существуем, что мы работаем, что мы проповедуем. У Христа было двенадцать апостолов, да один ещё и изменил, и не мир принёс Христос, но меч, и вот уже скоро девятнадцать веков трясётся весь мир от учения Христа. Возможно – мы все погибнем. Но дело всякого убеждённого деятеля дороже жизни.
– Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, – говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, «кисейной барышне», с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьёзно не говорил, а были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, вдруг с
