совершить во благо народа. За работу, товарищи!.. За дело!..
– Н-н-да, – устраиваясь за рабочим столом рядом с Сухановым, сказал Кибальчич, – я рад, что Софья Львовна не растерялась. Обидно было бы упустить такой случай… А снаряды мои, сами завтра увидите – прелесть!
Несколько минут он молча резал жесть и сворачивал её для устройства коробки, потом сказал угрюмо:
– А заметили вы, Николай Евгеньевич, что наши женщины много жёстче мужчин. Поглядите-ка, как Перовская и Фигнер работают. Вы поглядите на их глаза… В них такая воля, что жутко становится.
– Ну, вас-то, Николай Иванович, исключить надо. Вы посильнее ещё будете.
– Я – особая статья… Я – изобретатель. И мне для моей идеи – царь или дубовый чурбан – всё равно. Мне интересно посмотреть, как снаряды действуют.
Всю ночь на квартире Фигнер готовили снаряды. Обрезали жестянки из-под керосина, отливали свинцовые грузики, наполняли жестянки гремучим студнем и запаковывали их. Всю ночь горели лампы и пылал камин. Всю ночь пили пиво.
В восемь часов утра 1 марта четыре снаряда были готовы, и Перовская с Кибальчичем отнесли их на квартиру Саблина на Тележной улице. Там в невзрачном сером деревянном доме их ожидали метальщики – Рысаков, Емельянов, Гриневицкий и Тимофей Михайлов, туда же пришёл из лавки Кобозева Фроленко.
Перовская рассказала, как и где им ожидать проезда государя, и на конверте нарисовала план улиц.
– Вы соберётесь в народной толпе на площади у манежа, – спокойно и деловито говорила Перовская. – Если государь поедет по Садовой, Фроленко соединит провода. Ему скажет о приближении царя Якимова-Баска, которая увидит его из лавки… Если государь поедет по Инженерной, я махну вам платком. Тогда действуйте на канале. Как я жалею, что нет пятого снаряда! Я стала бы первой метать… Первым бросает снаряд Тимофей. Если почему-нибудь ему не удалось – бросает Рысаков, потом Гриневицкий, потом Емельянов… Нет, теперь не уйдёт!.. Ни за что не уйдёт он от нас. По окончании всем сходиться в кондитерской Исакова… Там получите указания, что дальше делать… Всё вам ясно?..
Всё было ясно.
Цареубийцы поодиночке расходились, направляясь к Михайловскому манежу.
Глухо ударила на бастионе Петропавловской крепости полуденная пушка. Серенький день стоял над городом.
XXII
Развод караулов в высочайшем присутствии как какое-то парадное торжество начался ещё в царствование императора Петра III, муштровавшего своих голштинцев в Ораниенбауме, а потом и русские полки на площадке у Зимнего дворца.
Увлекался такими разводами император Павел I. Император Николай I внёс в них порядок и «однообразную красивость пехотных ратей и коней». Но самого пышного расцвета достигли разводы в царствование императора Александра II.
При нём разводы производились в громадном Михайловском манеже.
Кроме дворцовых и городских караулов, на разводы приводились взводы от специальных классов Пажеского его величества корпуса и от военных училищ, посылались ординарцы от полков гвардейской кавалерии.
На разводах проверялось обмундирование частей до последней мелочи. Каждый «трынчик»[218], каждая пряжка парадной седловки или ранцевого снаряжения были осмотрены и проверены.
На эти разводы были обязаны являться все офицеры полков гвардии и Петербургского гарнизона и в парадной форме выстраиваться против линии караулов развода. В эти воскресные утра петербургские улицы были полны офицерами, спешившими на развод. И весь город знал: государь будет на разводе.
На разводах государь знакомился с офицерами гвардии и приезжими из провинции, которые были тоже обязаны бывать на разводах, и благодаря исключительной «романовской» памяти на лица и на фамилии государь знал многих и многих офицеров армии.
Эти разводы были настоящим священнодействием.
Команда, интонация голоса, каждый поворот, каждый шаг были выверены и разучены. За всем этим следило не только начальство, но в тысячу пар глаз смотрели офицеры всех полков, и горе тому несчастному поручику, который спутает команду или не так зайдёт, не вовремя отсалютует саблей. Позор тому корнету, у которого занесёт или закинется на препятствии лошадь.
О том, как и когда подъезжали на ординарцы к государю, вспоминали потом всю жизнь и рассказывали с неменьшим восторгом и увлечением, чем о минувших боях. Старшие товарищи писали своим младшим друзьям: «Ты хорошо ездил на ординарцах и прекрасно вёл лошадь… А у бедного Арапова каска съехала на затылок на галопе, и было смешно и жалко смотреть на него…» Эти письма хранились до глубокой старости.
«Хорошо ездил на ординарцах» – это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.
Разводы и парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицеров. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приёмов и захождений, рапорта под ясным взглядом государя выковывались те «неимоверные молодцы» часовые, какими показали себя финляндцы в день взрыва 5 февраля 1880 года, какими были те николаевские часовые, которые во время наводнения 8 ноября 1824 года стояли по грудь в ледяной воде, но постов своих не покидали.
Здесь создавалась репутация и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера…
В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далёкое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.
Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.
За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, хвостами ко входу, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные-карабинеры.
Лошади были вычищены и убраны образцово. Хвосты и гривы разобраны руками и примочены пивом. Копыта замыты, и на подковах рашпилем наведена «бронза». Каждая пряжка горела золотом, железо мундштуков было как чистое серебро. Вахмистр лейб-гвардии Конного полка укоризненно качал головою, увидев, что у его императорского высочества корнета Дмитрия Константиновича пена упала на кольцо мундштука.
– Ваше императорское высочество, дозвольте обтереть-с…
Пёстрым носовым платком вахмистр обтёр пену.
