капитанском мостике.
— Тормоз… — отвечала та под смех старших школьниц, которых тоже привлек спор.
Катюша провела у нас почти весь день и в самом деле многое видела. Она со знанием предмета наседала на свою соперницу и задавала новые вопросы, и все видели, как трудно отвечать бедной гордой девочке.
— А советскими конфетами тебя угощали твои американцы? — не унималась Катюша. — А спутника твоей маме подарили? А в спасательном круге тебя фотографировали?
У гордой девочки подрагивали губы, но она упрямо отвечала:
— Угощали… Подарили… Фотографировали…
Чтобы уж окончательно добить свою противницу, открывая ранец и сильно растягивая слова, Катюша спросила:
— А матрешку тебе твои американцы подарили? — И торжествующе стукнула матрешкой о парту.
Гордая девочка оторопела, но на неё уже никто не обращал внимания, потому что из одной матрешки получилось пять и они пошли по рукам восторженных девочек.
Всё происходило на перемене. Гордая девочка незаметно исчезла и в тот день на занятия больше не вернулась. За её книгами приходила разгневанная мать. А матрешка тем временем ходила по классам, и вся школа уже знала о поединке двух девочек. Дети рассказывали о происшествии дома и, точно сговорившись, потребовали, чтобы родители повели их на советский корабль. А на следующий день уже среди некоторых взрослых начались разговоры о коммунистической пропаганде, проникшей в школу и охватившей всю её, точно чума.
Всё это случилось за день до нашего отхода из Марокко, и чем кончилась злополучная история, не знаю. Возможно, полиция отобрала матрешку, как орудие коммунистической пропаганды, но всё равно Катюша будет долго помнить советских моряков и рассказывать, какие они хорошие.
И не только Катюша будет об этом говорить. Более убедительно скажет портовый служащий Удда.
Он прибежал к нам на судно ночью, огромный, беспомощный, готовый расплакаться. Тяжело болен старший сын. Чего только не делали с мальчишкой, а ему всё хуже. Его тело сгорает. Кланяясь и молитвенно складывая руки, просил хоть что-нибудь сделать. Ведь русские всё могут.
Мы отправились к нему на квартиру вместе с судовым врачом Аллой Кравченко. Температура у ребенка была около сорока. Алла осматривает мальчика и говорит, что положение хуже, чем думает отец. Она обращает внимание и на двух других детей Удды, которые тоже больны, о чём родители не догадываются.
Алла действует уверенно и решительно. После первого посещения мы находились в Касабланке ещё две недели. Алла выходила ребят. Родители всё понимали. Понимали, что советские врачи могут правильно поставить диагноз, назначить правильный курс лечения. Но они искренне не могли понять, почему врач не берет денег. Они с недоумением смотрели на Аллу и смотрели друг на друга и увеличивали сумму, думая, может быть, мало предлагают. Им очень хотелось понять, как это может быть, что в Советском Союзе врачи ни с кого не берут деньги. Понять этого они не могли, но поверили. И одно это уже казалось им таким величайшим благом, какое может быть только там, у всевышнего.
Когда Удда в первый раз прибежал на советский теплоход, у причалов порта находились суда девятнадцати стран. Наш теплоход стоял у самого дальнего пирса. Чтобы попасть к нам, ему требовалось пробежать мимо двух американских пароходов, трех из ФРГ и десятка других. Я спросил, заходил ли он туда? Оказывается, нет. Нет. Почему же выбрал самое дальнее судно?
— Но ведь оно же советское, — развел он руками, точно удивляясь, как это можно не понимать таких простых вещей.
Мне много раз приходилось сталкиваться с людьми, у которых просто не укладывается в голове наша система здравоохранения. Бесплатно лечиться в больнице, не платить там за операции, питание, за бинты и всё прочее им кажется равносильным бесплатному питанию в ресторанах, получению бесплатной одежды. А не платить за машину «Скорой помощи», по их мнению, всё равно, что не платить за такси.
В Сингапуре был такой случай. Одного из местных шипшандлеров, Гауту, хорошо знала наша команда, так как он всегда обслуживал судно. Шипшандлер не просто служащий. Это посредник между капитаном и десятками торговых фирм, у которых суда берут продовольствие, ремонтное оборудование и вообще всё, что может потребоваться. Шипшандлер чаще всего человек с большими связями в торговом мире, опытный коммерсант, пользующийся доверием фирм. Перепадает ему немало, и живет он неизмеримо шире, чем инженер высшей квалификации.
Гаута был человеком не только энергичным, но очень веселым и удивительно остроумным, жизнерадостным. Но в тот раз, когда на судне находился и я, никто не мог узнать Гауту. Молчаливый, скучный, буквально убитый горем. Оказывается, он два месяца лежал в больнице, принадлежавшей англичанам, и там ему сделали операцию… Только одна операция обошлась в его двухгодичные накопления. В общей сложности он болел около четырех месяцев и истратил на лечение всё, что скопил годами. Теперь, по его выражению, он стал нищим.
Старпом Федор Федорович Трубин, бывший командир эсминца, человек простой и бесхитростный, пробасил:
— А у нас за такое лечение ни гроша не платят.
Гаута горько усмехнулся.
— Не надо так зло шутить, чиф.
Его стали уверять, что это правда, и он сказал, что верит, но все видели: сказал только из вежливости.
Марокко мы покидали в шесть утра. Я уже забыл о девушке в синем костюме, которая встречала нас под дождем. Когда раздалась команда «Поднять трап», она появилась. И стала ходить по причалу вдоль судна, глядя на нас такими же печальными глазами, как в первый раз. Когда отдали носовой шпринг, эту последнюю ниточку, ещё связывавшую нас с берегом, она вдруг быстро достала платочек. Она плакала.
Я так и не узнал, кто она, почему не решилась подойти к нам, почему её так тянуло к судну. Может быть, была она советской девушкой и совершила что-то нехорошее, и теперь страшно ей смотреть в глаза морякам и страшно, что нет у неё больше родины. Возможно, вышла замуж за иностранца и счастливая унеслась в экзотическую страну, и нет больше сил жить в чужом краю. Может быть, родилась в этих африканских краях и никогда не видела своей родины, но её тянет родина, и она бежит в порт, чтобы хоть взглянуть на пароход — этот крошечный островок недосягаемой для неё отчизны.
Мы ушли уже далеко-далеко, а я все еще видел на причале поникшую фигурку. Она уменьшалась и даже в бинокль казалась теперь темным, бесформенным силуэтом.
ПО СУЭЦКОМУ КАНАЛУ
