Телезрителям обещали предоставить возможность самим в этом убедиться. Выяснилось также, что тип, приходивший на судно, никакой не коммунист и не друг Советского Союза, а один из бойких репортеров, державших пари, что «надует» русских: и водки у них напьется и «пропаганду» добудет.
Может быть, в этой истории сыграла роль едва проскользнувшая поспешность, с какой канадец предъявил документы, хотя никто его об этом не просил. Может быть, чуть-чуть больше, ну, просто на самую капельку больше меры он проклинал мировой капитал. Может, выдал его только на мгновение опущенный взгляд, когда восторгался Советским Союзом. А возможно, всё это вместе и ещё десяток таких же едва уловимых черточек и помогли увидеть душу человека.
Не эта ли способность ощутить, увидеть почти невидимое, увидеть не присматриваясь и есть чутье?
Одновременно с нами в Сингапуре было еще два советских судна. Мы ходили друг к другу в гости. Пришел к нам и Григорий Фоменко, которого особенно тепло у нас встретили. А потом я узнал его историю. Высокий, сильный, словно рожденный для моря, он двенадцать лет плавал в тропические страны, ходил в далекие, чужие края.
Он любил морскую жизнь, гордился своим званием моряка дальнего плавания, и в голову ему не приходила мысль работать на суше. Но случилась беда.
Судно подходило к сирийским берегам. Затих шторм, и только мертвая зыбь напоминала о только что бушевавшей стихии.
На рейде сирийского порта Баниас плавно и предательски качала зыбь тяжело груженный танкер. Здесь на рейде его и собирались разгружать. Предстояло ошвартоваться у бочек, привязаться к этим бочкам, прыгающим, как мячи. Когда судно падает вниз, бочка летит вверх. Надо уловить наиболее удобный момент. Надо знать, когда бросить якорь.
И вот он отдан.
— Принять носовой бридель! — звучит команда.
Это самая ответственная минута. Если упустить бридель, судно развернется под силой течения, и придется всё начинать сначала.
Привычным рывком Григорий Фоменко начал заламывать бридель на кнехте, но в то же мгновение волна швырнула вверх судно, стальной бридель натянулся, капканом схватил, прижал к стальному кнехту кисть руки.
Прижал и отпустил. Только на секунду прижал и отпустил, а нет больше матроса Григория Фоменко. Он остался таким же сильным, как был, да только не матросом. Нечего делать на море матросу с поврежденными пальцами.
В больнице Григорий страдал. Не от боли. Оттого, что нет больше для него моря. Осталась пенсия и тихая работа на берегу.
И самая большая трагедия Фоменко была не в том, что он повредил руку, а в вынужденном уходе с моря.
Так сказали врачи, так думал Григорий, так думали все. Фомин не утешал моряка, не подбадривал. Утешения в подобных обстоятельствах всегда бывают жалки. Фомин действовал.
Когда Григорий вышел из больницы, его вызвали в отдел кадров. Идя туда, Григорий думал, что ему предложат освоить новую профессию на берегу и ему было безразлично, чему учиться и кем быть. Он страдал, как человек, лишившийся самого дорогого в жизни.
В отделе кадров ему сказали:
— Экипаж вашего судна просит прислать вас к ним в качестве ученика радиста. Согласны?
Ответить Григорий не мог. От волнения.
Чем измерить человеческое счастье? И как разобраться в том, что произошло?
Человек получил увечье. Ему дали пенсию, списали с судна и на его место взяли другого. Казалось бы, такой ход событий вполне естествен. Ничего не поделаешь — несчастный случай. Не вмешайся в это дело Фомин, так бы, очевидно, всё и произошло. И, кроме физической травмы, на всю жизнь осталась бы травма душевная у человека, полюбившего море и вынужденного расстаться с ним.
Я видел моряков, которые раньше времени возвращались из отпуска, потому что невмоготу становилась разлука с морем. Я видел моряков, которые ушли на пенсию, но изо дня в день долгими часами смотрят с Приморского бульвара, как уходят корабли, и такая невыразимая грусть в их глазах, какая бывает, наверно, у человека, глядящего, как уходит от него любимая женщина.
Но те, что собираются на Приморском бульваре, хоть отслужили своё. А как же молодому и сильному расстаться с морем? Ведь сами моряки о своей любви к морю чаще всего молчат, молчат как о чем-то очень интимном, личном, как и должно молчать о своей любви. Вот эти-то глубоко спрятанные человеческие чувства и учитывал Фомин, когда думал, как помочь человеку.
Григорий Фоменко снова ходит в дальние плавания. Теперь уже в качестве радиста. Заслуга в том и начальника радиостанции Валентина Семеновича Леха, давшего Григорию новую профессию, и всего коллектива, горячо поддержавшего товарища.
И ещё одну интересную историю я узнал в Сингапуре. Мешки с цементом были уже выбраны из трюмов, и оставалась только цементная пыль. Это неизбежное зло: при погрузке и разгрузке некоторые мешки рвутся, пробивается цемент и сквозь швы.
Мешки разгружали малайцы, сингалезцы, индусы. Пыль собирали малайские женщины. Женщинам платят меньше, это легкая работа.
Цементной пыли было много. Она вздымается и садится, она движется, как густой туман. В этом тумане — женщины в черных широких штанах и блузках навыпуск. Их подгоняли, чтобы не держать судно и не платить за простой. Они работали очень быстро: насыпали лопатами цемент в мешки. Но если работать быстро, новые клубы цемента вздымаются в воздух, и долго ждать, пока пыль осядет.
Температура в трюме около сорока градусов. И блузки и штаны на грузчицах мокрые. Мокрые совершенно, будто их окунули в воду. Мокрые лица и косынки.
Уже слой цемента, который можно брать лопатами, снят, замелькали в руках веники. Надо быстрее подметать, чтобы собрать весь цемент. Но быстро нельзя, цемент поднимается вверх. Надо собрать всё, чтобы не осталось ни одной горсти. Женщины становятся на колени, садятся на пятки и сгребают руками цемент. Так меньше поднимается пыли. Мокрые рубахи схвачены цементом. Черные мокрые лица превратились в цементные, как скульптура. Это легкая и дешевая работа. Специально для женщин…
Я смотрел на их работу, когда кто-то крикнул: «Голуби!» Действительно, над судном пролетела стайка голубей. Но я не понял, почему это вызвало большое возбуждение моряков. И Фомин рассказал мне историю, происшедшую здесь, в Сингапуре.
На корме была голубятня. В ней жили восемь белых голубей. Весь экипаж любил их. Но нельзя сказать, будто личный состав судна вообще был неравнодушен к голубям. Дело здесь в другом.
Если в рейсе у человека плохое настроение, он всегда найдет на ком отыграться. Можно ни за что накричать на подчиненного, если по штату не положены подчиненные, можно придраться к товарищу. Наконец в запасе есть повар, и никто не запретит походя заметить ему, будто его борщ никуда не годится. Одним словом, излить на кого-нибудь свое недовольство есть широкие возможности. И это хорошо. Не зря восточная пословица гласит: «Если в сердце мужчины гнев, пусть он выйдет бранью, но не оседает на сердце». Да и не только старые восточные мудрецы это знали. Об этом же говорят последние открытия медицины: плохое настроение должно иметь внешний выход.
