Ладно, попробуем зайти с чёрного хода.
Был такой фиванский царь Пенфей, которого осрамили повсеместно как ярого женоненавистника. На самом же деле он ничего не имел против женщин, зато питал отвращение к поклонникам Диониса и тем, кто предавался вакхическим оргиям всё дольше, вовлекая в них всё больше людей. У царя Пенфея были свои частные, семейные мотивировки, которые он и не скрывал: Агава, его мать, стала одной из самых фанатичных менад, едва ли не предводительницей этих оргий.
Поведение Пенфея выглядит очень логично.
Прежде чем бороться с эпидемией божественного безумия, царь твёрдо решил выяснить, в чём конкретно оно выражается. С этой целью Пенфей снарядил небольшой разведывательный отряд и отправил его на гору Киферон. Разведчики, переодетые простыми пастухами, гнали впереди себя стадо коров и быков.
К полудню следующего дня в царский дворец вернулся только один разведчик – без спутников и без скота, с перекошенным от страха лицом. Он не сразу сумел заговорить, а когда наконец овладел собой, от его доклада у присутствующих волосы встали дыбом.
Здесь надо оговориться, что, по всем признакам, Пенфей не склонен был шифроваться, а наоборот, стремился к полной огласке всего, что собирался узнать. И когда разведчик ближе к концу своего рассказа понизил голос, давая понять, что некоторые вещи он боится говорить при всех, царь не стал удалять свиту и велел продолжать.
Дослушав доклад и, скорей всего, не полностью поверив услышанному, Пенфей захотел своими глазами увидеть то, что творится на горе Киферон. Как известно, история закончилась более чем печально – живым он оттуда не вернулся. В итоге до нас дошли обрывки эха, похожего на звериное рычание, разномастные лоскутные свидетельства о двух малоудачных вылазках. Однако и это уже кое-что.
Фактологическую точность донесений с горы Киферон косвенно подтверждают совпадения неродных, далёких друг от друга источников: так сходятся куски какой-нибудь секретной карты, добытые в разных частях малознакомого архипелага.
Они оставили стадо невдалеке от места наблюдения, а сами прятались в кустах.
Женщины спали, разлёгшись на траве под взглядами разведчиков, полуодетые, в расслабленных, откровенных позах. Спустя какое-то время послышался голос Агавы: она давала ритуальный сигнал, приказывая встать.
Менады поднялись, но это не означало пробужденья. Молодые, старые, красивые, дурнушки, они стояли полукругом в глубоком сне, покачиваясь и пританцовывая. Сон не мешал им прихорашиваться и наряжаться – они распускали волосы по плечам, накидывали пёстрые шкуры, некоторые опоясывали себя змеями и надевали на головы венки из листвы. К ногам женщин ластились похищенные и приручённые зверёныши – волчата и маленькие лани; менады успевали взять их на руки, приласкать, потискать.
Когда молодые матери, покинувшие собственных младенцев в угоду Дионису, брали на руки оленят или щенков, поднося их к лицу и своим набухшим сосцам, могло показаться, что это поцелуи, кормленье, одаривание молочным избытком, – если бы не кровяные брызги и пятна, внезапно вспыхивающие на тех же грудях, вокруг ртов, на спящих лицах. Плавные, сонные движенья, обводы сильных нежных рук скрывали за своей плавностью мгновенное сворачивание шеи, выламывание суставов, разрыв живой плоти, как тряпицы.
Одна из женщин, раздвинув листву на краю каменистой расселины, пронзительным голосом выкликала бога, умоляла его появиться перед ней во плоти. Потом она встала на четвереньки, изображая тёлку, покорно ждущую, когда её покроет бык. Громкие высокопарные мольбы дополнялись таким же громким сквернословием.
Танец убыстрялся и всё больше напоминал судороги. Царские посланники были готовы к чему угодно, но только не к тому, что этот танец вот-вот превратится в дикую охоту на них самих и ритуальная идиллия обернётся кровавым кошмаром.
Их выдало близкое мычание скота. Посторонние звуки раньше всех услышала Агава.
По словам пастуха-разведчика, единственного, кто остался в живых, нападение менад было стремительней, чем налёт хищных птиц. Он чудом сумел убежать, спрятаться, но зрелища, оставшегося в памяти этого человека, хватило бы для полной утраты рассудка. Рассказывая, он с трудом находил слова и повторял, глядя куда-то вбок: «Если б вы только видели!..»
Если б вы только видели, как ревущую дойную корову волочат по земле и рвут на части голыми руками! Как несутся разъярённые быки, а уже через миг они хрипят, опрокинутые, в крови и бессильно дёргают в воздухе ногами. Как заживо свежуют тёлок – без помощи ножей, и кругом раскиданы ошмётки мяса, раздвоенные копыта, и с колючих веток свисают клочья потрохов. Даже закалённые острия дротиков не смутили нападающих: они как будто не чувствовали боли!..
Вот на этом месте рассказчик запнулся и с оглядкой, боязливо понизив голос, выдавил из себя примерно следующее: «Менадам тут не смертный помогал».[20]
Такое умозаключение, кроме всего прочего, могло означать: посланник видел кое-что сверх того, о чём осмелился доложить. Пенфей настаивал: «Продолжай!», и тогда они услышали самое странное.
Прежде чем покинуть место побоища (или, правильнее сказать, бойни), когда всё утихло, разведчик попытался отыскать товарищей по несчастью. Мы не знаем точно, сколько их было. Он нашёл одно полуголое тело и, надеясь уловить признаки жизни, осмотрел его. Помимо рваных ран заметил на боку и на спине – нельзя было не заметить! – чудовищные укусы, явно не человеческие, но и вряд ли звериные: не только в этих краях, но и нигде на свете не встречаются земные животные со столь огромной пастью. Однако там были отчётливые следы нереально большой пасти, полной зубов.
Как и следовало ожидать, Пенфей принял решение идти на гору самолично.
Данные о второй вылазке предельно скудные. Первоначальная идея переодеться женщиной и незаметно смешаться с толпой вакханок скоро ему разонравилась: в женском наряде он выглядел уродливой куклой и рисковал по меньшей мере стать посмешищем. Сопровождали царя несколько слуг, они же помогли ему взобраться на старое толстое дерево: якобы для большей безопасности и лучшего обзора. Но случилось так, что менады заметили Пенфея раньше, чем он их. Они просто-напросто подкопали дерево и вырвали его с корнем. А чуть позже ликующая и абсолютно невменяемая Агава принесла во дворец жуткий трофей – голову сына, насаженную на тирс.
В пятом веке до нашей эры один из самых блистательных авторов того времени написал пьесу о злосчастном Пенфее, которая стала невероятно популярной. Тогдашних театральных зрителей особенно впечатляла сцена, где одуревшая Агава поначалу хвастается добычей, а потом очень долго не может понять, чью оторванную голову держит перед собой. На стенания окружающих она отвечает сюрреалистически задушевным вопросом: «Да что же тут дурного, где тут горе?»
Узнавание подступает медленно и тягостно, как похмельный синдром, сопровождаясь буквально идиотическими репликами:
«Боги, что вижу я! Что за трофей…» «Убил-то кто? Как он попал ко мне?»[21] На всякий случай уточню, хотя, в общем, и так понятно: это была не комедия и никакая не трагикомедия, а самая настоящая высокая трагедия, горячо любимая публикой. Насколько те зрители были наивными или, наоборот, искушёнными, судить не берусь. Но в одном можно ни минуты не сомневаться – они видели в пьесе о менадах и
