физиология, те же чувства и потребности), то почему так неузнаваемо трансформируется сам объект его желаний? Не просто иные вкусы – совсем другие сексуальные стимулы. Что с нами случилось?
Случилось, например, Средневековье.
По тесным вонючим улочкам-лоханям (до самых последних, новых веков в Европе помои выливали прямо из окон) хмурый мастер бродил в поисках модели-горожанки, которая позволит себя раздеть и обоготворить, превратить в Еву и мадонну. Он точно знал, КОГО ему надо. Отыскав, он не просто ею любовался. Он сходил с ума от нежности и желания – на картинах это слишком заметно.
Как же она выглядела?
Ренессанс, бесстыдный и пафосный, с оглядкой на свою воспитательницу Античность, как ни странно, успел среди попоек и оргий сочинить собственную точную формулу телесной красоты. Её суть –
Но в самом центре той женско-мужской вселенной был, конечно, бюст. Насчёт бюста они там все буквально помешались! Груди непременно «белы, как снег», «широки и пышны», «подобны молоку» или «двум сахарным головам». Рафинированным изыском считалось изображение мадонны topless. Декольтировались предельно – и дома, и на улицах, и в церкви. Напоказ выставлялись напомаженные ареолы, а в случайном наклоне дама, подпертая корсетом, упорно выпадала наружу. Если нет снежной пышности и нечему выпадать – считай, не дама!
И вот на этом пухлом, сдобном фоне меня так и подмывает процитировать один из самых «нескромных» рассказов одного Нобелевского лауреата: «Живот с маленьким глубоким пупком был впалый <…> Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то крайнее бесстыдство…» Я думаю (даже не сомневаюсь), что какой-нибудь женолюбивый флорентийский кавалер XV века воспринял бы это описание примерно так же, как мы воспринимаем «милые шишечки», «полоску зелёной кожи» и «членистую ногу» упомянутой выше инопланетной дивы.
Вот уж точно – «обмен разумов».
Галантный век галантно похерил всякий телесный избыток. Крупная цветущая плоть стала считаться безобразием в «мужицком» духе. Быть сильным неэстетично. Теперь «истинно прекрасна» только
Тот же «Дамский лексикон» щебечет со знанием дела: «Если испанка хочет выразить ухаживающему за ней кавалеру особую благосклонность, то она показывает ему свою ножку, которую вообще ревниво оберегает <…>, а ножка испанки – мала, узка и очень нежна».
Маркиз де Брадомин (испанский Казанова) вспоминает свою бесценную возлюбленную: «Бедная Конча!.. Такая измождённая, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня…» Ручонки у бедной, само собой, «тонкие, бескровные, точно фарфоровые». Короче говоря, «тебя обнять и плакать над тобой»…
Но уже на закате абсолютизма возобновляется интерес к «телу, которого много». Во всяком случае, сильному полу настоятельно рекомендуют крепчать: «Подобно тому как мужчины чувствуют величайшее отвращение к толстой женской шее, так ненавидят женщины тонкие икры. Икры мужчин – истинный барометр их нежности на практике, барометр их физической силы <…> Поверьте, женщины – лучшие знатоки икр; взоры их обращаются вниз…» («Опыт философии моды», 1799). В этих жеманных «знатоках икр» предугадывается курьёзный и жалкий финал гламурной истории.
Пролистнём XIX век, весь в бальных надеждах, с довольно формальными декольте, в капустном ворохе подвязок, одёжек и застёжек (страшная тайна: панталоны уже были, но без внутреннего шва).
Затем – жутковатое, «хуже керосина», начало ХХ века, вытравлявшего натуральность, как тиф и педикулёз. Последовательное уничтожение телесности. Марши товарищей и гражданок. Клара Цеткин и Роза Люксембург. Уже слышна комиссарская поступь вечно оскорблённых феминисток…
А спустя пару страниц, в 1955-м, выйдет в свет сенсационный преступный роман о мужчине, которого автор заботливо снабдит женой «с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями», чтобы она «путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок» подготовляла его к выполнению «еженочной обязанности». А этот, понимаете, выродок, манкируя обязанностью и лядвиями, влюбится по гроб жизни в двенадцатилетнюю Долорес Гейз – «просто Ло, ростом пять футов (без двух вершков и в одном носке)». И, задуманный изначально как бульварное чтиво, роман станет одной из лучших книг в мире о несчастливой, невзаимной любви.
И мне теперь остаётся добавить, что эта нимфетка в белых несвежих носочках нанесёт «гламурной» культуре последний, такой сокрушительный удар, от которого та вряд ли когда- нибудь оправится.
Поскольку моя дурацкая добросовестность не позволяет оставить столь трепетную и зыбкую тему без твёрдых оснований, я тут взялся полистать классические учёные труды. Кто же мог предвидеть такой облом?!
Первым совершенно логично на ум пришёл доктор Фрейд (он же Фройд). А, надо сказать, моё уважение и доверие к доктору Фрейду таково, что, если выбирать между ним и, допустим, доктором Айболитом, я без колебаний выберу второго.
Но я по-честному заново открыл «Введение в психоанализ», и доктор Фрейд сразу увлёк меня в свои глубины: «Видевший сон извлекает определённую, знакомую ему даму из-под кровати. Это означает: он отдаёт этой даме предпочтение». «Надо же», – сказал я. И больше ничего не сказал.