«А может быть, я не человек?» — подумала она нерешительно.
Неизвестно, сколько прошло. Лет? Дней? Минут?
Стук в окно. Силуэт на фоне спутанных теней кленовых веток. Со скрипом открылась створка. Вошел ветер. Лист бумаги на полу поднялся парусом и поехал вдоль комнаты.
Роня осторожно заглянул в окно и увидел на диване темный ком.
— Коша!
— Роня? — ком поднял голову.
— Да, — откликнулся он почему-то шепотом. — Ты спишь?
— Залезай, я сожгла все лампочки. — Коша села на постели. — Классно, что ты пришел. Я разбила нос одному парню и сожгла трамвай. Мне сегодня ни к чему нельзя прикасаться… Все взрывается и…
В этот момент в темноте сам по себе упал стакан. Наверно, крыса смахнула.
— … разбивается.
Она засмеялась.
Роня осторожно впрыгнул в комнату:
— Я не разбудил тебя?
— Нет. Хорошо, что пришел…Сейчас оденусь. Можешь не отворачиваться.
Роня осторожно топтался у окна, не решаясь пройти, так как на полу валялись начатые холсты. Наконец он присел на подоконник.
— Пойдем гулять? Я хочу сходить с тобой в одно место. Я уже приходил вечером, но тебя не было.
— Пойдем, а почему ты шепотом? Что, кто-то спит?
— Да нет. Просто ночь…
— Да ладно. Какая это ночь. Одно название. На улице читать можно.
— Возьми флейту… Ладно?
— Если найду. А! Посмотри на шкафу.
Роня полез длинными руками на шкаф и чем-то там загрохотал.
— Нашел.
Он в нее тихонько дунул. Коша сначала не поняла, что это флейта. Показалось, что это какой-то зверь на улице.
Они выбрались из квартиры. Теперь Коша была в своей обычной одежде. Никаких платьев. Никаких артисток. Все это — дерьмо.
Ночь стала прохладной.
Роня долго вел по незнакомым линиям. Они остановились, когда над ними навис мрачным силуэтом пустой, выпотрошенный корпус старого завода.
— Вот! — Роня указал путь рукой и ломанулся вперед, через дырку в заборе.
— Страшно, — сказала Коша и последовала за ним. — Хорошо, что я пьяная.
Они взобрались по бетонным обломкам внутрь. Лестничные пролеты в никуда, куски рубероида, свисающие с проломов в этажах. Ноги спотыкались о согнутые прутья и ящики. Под подошвами скрипели осколки стекла. Дружки пробрались к железной лестнице в центре сооружения, вскарабкались на верхний этаж. В разоренной крыше широко открылось изсиня- серое небо. Скоро утро. Буквально вот-вот.
— Давай! — сказал Роня и протянул флейту.
— Не хочу. Настроения нет. Меня колбасит.
— От чего?
— От того, что я не понимаю, кто я. Ладно, не суть.
— Ну, пожалуйста. Хотя бы чуть-чуть, — упрямо дергал ее за рукав Роня.
Коша толкнула его и повысила голос:
— Слушай! Давай сам, если тебе так надо!
Роня со вздохом опустил глаза и, отойдя на пару шагов, стал мучить инструмент, извлекая из нее что-то вяло непотребное. Коше стало за друга больно, а за дудку гадко. Подошла и молча протянула руку.
Роня с довольной усмешкой, положил в ладонь деревянное тельце флейты. Коша немного постояла, слыша ночь, и осторожно, почти неподвижно удерживая диафрагму, выдохнула в нее долгую утробную «фа». И держала ее пока не слиплись опустошенные легкие, и не свело спазмом мышц живот. Огромное нутро завода всхлипнуло и застонало в ответ, долго забавляясь со звуком, боясь, что он больше не повториться, поворачивало его и так и сяк, дорожа его неясной шероховатой формой.
Они вместе с Роней слушали, пока в воздухе не остался только последний мягкий вздох.
Коша снова втянула сырой питерский воздух. Защекотало горячие альвеолы, в которых было все еще больше спирта, чем кислорода. Она с трудом удержала кашель. Закружилась голова, пространство сомкнулось над ней свинцовой невской волной и потекло мутным вибрирующим звуком. Волосы приклеились к внезапно вспотевшему лбу. Боялась, что упадет, но уже не могла остановиться. Ветер, точно большой зверь, осторожной мягкой лапой шевельнул волосы, Ронину рубашку. Нева пошла рябью. Коша опустила флейту, в голове возникла опустошенная тьма.
— Играй! — Роня подтолкнул ее руку с флейтой обратно к губам.
Коша снова стала играть.
Она утратила волю.
Если бы Роня сказал сейчас «прыгай», она бы прыгнула вниз не задумываясь. Где-то далеко, в громадине неба раздался низкий огромный гул. Драные облака, медленно разгоняясь, зашевелились в бледном изможденном небе. Загрохотали крыши. Прокатился черный кусок рубероида. Рама с полуразбитым стеклом изо всех сил хлопнулась о стену и блестящие треугольники просыпались сквозь разобранный пролет на дно подвала. Стемнело. Не потому, что стало темно. А потому что набежали облака.
Ветер уже не пробовал на ощупь предметы — он стал одним широким потоком. Упала первая тяжелая капля, потом вторая. Хлынул внезапный тяжелый поток. Плечам и лицу было больно от струй.
Они мгновенно вымокли. Коша стояла лицом к небу и орала. Теперь она сама стала как флейта, звук вырывался из нее твердым упругим жгутом.
Ливень все усиливался. Он стал сплошной серебряной стеной, за которой пропали смутные очертания домов. Вода в реке металась от стены к стене стадом черных перепуганных тюленей. Вдруг все рассеялось и стихло. Холодные звезды пристально пялились с бледного светлого неба. Коша смотрела на город, и он показался призраком — все блестело тусклым светом измятой фольги.
Роня отобрал у нее флейту, взял за руку и повел к проспекту. Коша чувствовала как огонь перетекает из Рониной ладони в ее. Но это не было похоже на тот огонь, который загорался, когда она была с Ринатом. Этот огонь не вторгался, но давал силу. И не опустошал, а наполнял.
