Пономарь снова рассмеялся, свернул из обрывка газеты самокрутку, но вместо того, чтобы курить, стал ковыряться ею в ухе.
– По-вашему, он сбрендил? Заговаривается? – опять громко проговорил Лабжянтис. – А я все его речи насчет жены и прочего, ох, как прекрасно понимаю. И на меня порой находит… Барыня, как ваши ножки, не мерзнут? Поставьте их сюда, на узел. От цемента холодом тянет… Вот и я себя порой спрашиваю: когда же ты был счастлив? А тогда, когда не было у меня ни хозяйства, ни этой ребячьей капеллы… Всего-то богатства одна концертинка! Сколько песен я тогда насочинял!.. Помнится, был у нас один юбочник по фамилии Даукинтис. Ужасно нос задирал, что у него одного на всю округу велосипед есть… А я возьми да сыграй на вечеринке такую песенку:
– Фу-фу-фу! – брезгливо прервала его Сребалене.
– Не бранитесь, барыня. Я и без того за свою польку от Юргиса по шее получил. Не успел как следует оклематься, а тут дядя Сребалюс меня призывает и говорит: «Плохи мои дела, Ляонелис, банк да хвори за глотку держат, дохнуть не дают. Детей мне бог не дал, так что бери себе мое хозяйство и тащи его, словно тот крест в гору…» Сами подумайте, да разве ж тогда можно было не брать, коли давали!.. Помните, барыня, как я вам тогда ручки целовал?
С громким хрипом переведя дыхание, Сребалене смахнула слезу.
– Так и пролетели годы мои молодые, – продолжал сокрушаться Ляонас. – И попал я, словно кур в ощип, словно колодник на каторгу. Я не слепой, вижу, как за моей спиной пересмеиваются… Ладно! Могу откромсать по нескольку гектаров кому угодно! Тереса, бери, не жалко! Хоть и сегодня, при свидетелях…
– Отдайте вы ему, бога ради, его концертинку – ехидно сказала Тереса Контаутасам, которым некогда досталась эта гармоника. – Пусть наяривает, раз от этого он счастлив.
– В земле копаться мы тут все не охотники, – подал голос бывший машинист. – Нам бы деньжат побольше да зерна с той земли. И скотинка не помешает…
– И чтобы других можно было в кулаке зажать, да? – снова съязвила Тереса.
Увидев, что людей не проймешь воспоминаниями, Ляонас снова обратился к своей тетке:
– Заступитесь хоть вы, Серапина Петровна, за меня. Расскажите русским все как есть. Ведь сам я голытьба был, как крот жил, кротом и останусь. Правда, порой забывал я про вас, тетушка, ведь день-деньской в поле надрывался, зато вот пусть полюбуются они на мои руки. Чем не свидетельство? Паспорт, что сама земля горемыкам выдает…
Он взял старуху за руку и испуганно отшатнулся.
– Барыня Серапина!.. Барыня!.. Антанас, дай сюда свечу! Она что-то затихла… Боже, да что же это!.. Серапина Петровна! Серапина Петровна!..
По углам бункера слабо мерцало несколько свечек, засунутых в бутылки, прилепленных к лавке или прямо к полу. От каждого взрыва, движения руки или громкого слова они будто вздрагивали вместе со всеми. Прикрыв ладонями фитили, люди столпились вокруг кресла. Вцепившись в подлокотники костлявыми пальцами, мечтательно откинув голову, в нем покачивалась мертвая барыня Сребалене.
Когда бывший монах запел молитву по усопшей, к бункеру подкатил танк, упершись пальцем своей пушки прямо в дверь. Мощные прожектора осветили люки и с любопытством скользнули по входу в бункер, рядом с которым Горбатенький воткнул в землю своего деревянного голубя.
Насколько он помнил, эти пестрые птицы всегда были к добру…
Примечания
1
Л и т – денежная единица в буржуазной Литве.
