за верхушками кипарисов, ограждавших бассейн зеленой стеной, сверкали сахарной белизной заснеженные пики гор Сан Хасинто.
Прислуживал за столом немолодой, с лысиной лакей в белых нитяных перчатках, и дядя Сэм демократично представил ему меня, сообщив, кем я ему прихожусь. Лакей учтиво улыбался, и по его глазам было видно, что он не совсем верит дяде и подозревает его в шалостях не по возрасту.
В доме было много картин. Они висели во всех комнатах и даже в коридорах и на лестницах. Из-за чего дом немного смахивал на картинную галерею. По всему было видно, что картины здесь повешены не только для того, чтобы радовать глаз. Их здесь хранили, как ценность, точно в запасниках музея. Картины, вне всякого сомнения, были одной из форм капиталовложений, и вложений весьма значительных. Здесь были французы: Ренуар, Моне. И чудесный миниатюрный пейзаж Сезанна. Но самой приятной неожиданностью для меня были три работы Гогена. Таитянский период. Коричневые обнаженные фигуры таитянок с загадочными лицами каменных статуй на фоне золотого южного зноя. Дядя не оставил без внимания мой интерес к Гогену.
— Ты действительно любишь Гогена… или это дань моде? — насмешливо прищурился он на меня.
— О какой ты моде говоришь? — возмутилась я, — Я его обожаю! И знаешь, с каких пор? Когда мама меня впервые повела в Метрополитен. Мне тогда лет пять было… не больше. Мы ходили по залам. Я пялилась на стены с картинами. Мне было все интересно. Но вот меня что-то ослепило. Оранжевый свет хлынул на меня с полотна. Замерцал, заискрился, затопил все вокруг. Я даже зажмурилась, помню. И сердце мое забилось так сильно, и лицо мое застыло в таком восторге, что мама не на шутку испугалась, что я перевозбудилась и у меня подскочит температура, и поспешила увести меня из музея. Я действительно слегла. И поправилась лишь тогда, когда мама по совету доктора помчалась в Метрополитен и купила несколько репродукций с Гогена и повесила над моей кроваткой. С тех пор, засыпая, я говорила «спокойной ночи» шоколадным таитянским женщинам Гогена, а просыпаясь, желала им «доброго утра».
— А известно тебе, сколько стоит вот тот Гоген? — спросил он.
— Не знаю. Но уверена — очень дорого. Цены для меня — пустой звук. Торговать картинами я не собираюсь, а купить Гогена в подлиннике у меня никогда не будет средств. Я его люблю за то, что он есть… и приносит мне радость… и другим, думаю, тоже.
— До чего мне нравится то, что ты говоришь! — его улыбка утонула в расползшихся складках кожи. — Твои речи, я бы сказал, ласкают мое старческое ухо. Как ты себя такой сохранила, ума не приложу?
— Это плохо?
— Это чудесно! Глупыш! Я тебе завидую. Честное слово! Уж хотя бы потому, что мой восторг при взгляде на Гогена немного иного характера — я непременно вспоминаю, что в последний раз мне за вот эту штучку предложили полмиллиона. Наличными. И я, знаешь ли, отказался.
— Молодец! Правильно поступил.
— Собственно, куда мне спешить? Подожду. Деньги все падают, а такой вот Гоген будет расти и расти.
— Да не о том я! — рассердилась я. — Я сказала, что ты правильно поступил, не отдав картину и сохранив для себя эту прелесть. А ты снова о деньгах.
— Вот, вот, деточка, — засмеялся он и зашелся кашлем. — Именно за этот твой святой гнев ты мне и нравишься, и я искренне радуюсь, что ты на него способна.
Потом дядя Сэм отдыхал, а я снова лежала в бассейне неподвижно на спине и жмурилась на снег на горах, а когда надоедало, провожала взглядом пассажирский самолет, шедший на подъем с недальнего аэродрома.
Отдохнув, дядя вышел ко мне, уже сидевшей в гостиной, и поманил пальцем.
— Вот что, солнышко мое, хочешь посмотреть мою конюшню?
Уверенная, что иду смотреть лошадей, я последовала за ним. Мы вышли под навес, где стояли, лоснясь лаковыми боками, автомобили. Гараж он называл конюшней и получил несомненное удовольствие при виде того, какое впечатление произвели на меня его «лошадки». Возглавлял ряд черный и толстый «Роллс-Ройс», за ним, как скаковой конь, затаился серебристый «Мерседес», за «Мерседесом» отдыхал огромный «Линкольн- Континенталь», на котором мы приехали из Лос-Анджелеса, уже отмытый и остывший.
— А как тебе нравится тот жеребеночек?
Я проследила за его взглядом и увидела в самом конце гаража маленькую машину нежной цыплячье-желтой окраски.
— Судя по цвету, это скорей цыпленок, — рассмеялась я.
— Верно заметила, — кивнул дядя. — Именно цыпленок. Послали дурака Хозе, моего садовника, купить для работы подходящую машину, а он выбрал вот этого цыпленка. Когда нам нужен пикап для работы. Но знаешь, я теперь рад, что мы не успели вернуть эту машинку. Мне кажется, это то, что тебе нужно.
— Мне? — ахнула я. — Вы мне отдадите ее?
— А почему бы нет? — пожал он плечами. — Тебе, ты сказала, нужен автомобиль, а я, как-никак, твой родственник… так сказать, голос крови.
— Вот эту машину мне? — снова спросила я.
— Я бы отдал тебе «Роллс-Ройс», но такой подарок разорит тебя дотла. Эта чертова машина жрет горючее, как самолет.
— Спасибо! Этот цыпленочек то, что мне нужно. Спасибо, дядя Сэм!
Я подошла к «моей» машине, погладила теплый лак на низкой крыше, провела ладонью по желтому крылу.
«Королла» было написано на боку, а на радиаторе «Тойота».
У меня дрогнуло сердце. Этот непритязательный, скромный автомобиль затронул какие-то струны в моей душе, и я сразу поняла, что полюбила «Короллу». В ней было что-то человеческое, доброе, трогательное рядом с надменными и чужими «Линкольном», «Мерседесом» и «Роллс-Ройсом». Она была в этом гараже такой же Золушкой, как и я во дворце дяди Сэма.
— Джордж! — позвал он. — Отвезешь нашу гостью куда следует и оформишь на нее вот этот автомобиль.
Утром я выехала из Палм Спрингса на собственном автомобиле. Совершенно новой «Тойоте Королле», пробежавшей всего неполных тысячу миль.
В моей сумочке лежал чек на тысячу долларов, подписанный дядей Сэмом собственноручно.
— Этот подарок уже не тебе, — сказал он. — А твоей лошадке. На бензин.
И уж когда я садилась в «Тойоту», спросил:
— А Гоген, говоришь, тебе понравился?
— Очень!
— Ну-ну… Мне нравится, что он тебе нравится.
На этом мы с ним попрощались, и я никак не могла понять, с какой стати он вспомнил в последнюю минуту о картинах Гогена, висевших у него в гостиной и вызвавших мой восторг. Да и недолго ломала голову над этим. Настроение у меня было праздничным. Все шло превосходно. В какие-то считанные дни завершились мое одиночество в чужом городе и печальная необходимость рыскать в поисках работы. Я обзавелась преданной подругой и хорошо оплачиваемой работой. Да еще и новеньким автомобилем нежного цыплячьего цвета, таким трогательным и сразу проникшим в мою душу, что я вела его по автостраде бережно,
