обоих в возбуждение, какой-то род ностальгии, и они особенно остро почувствовали себя изгоями, не смеющими никому открыться и даже заговорить. Одно утешало их, они прошли неузнанными, борода достаточно изменила его облик.
На морском вокзале, в связи с приходом иностранного судна, для советских граждан были перекрыты все выходы на причал, и увидеть «Ренессанс» вблизи оказалось невозможным. Сигита так огорчилась этому, что Альгис, махнув рукой на все меры предосторожности, решился на отчаянную в их положении авантюру. Он повел Сигиту за руку к массивным дверям, где два контролера оттесняли толпу зевак и, растолкав людей, небрежно бросил несколько фраз по-литовски, прозвучавших для уха ялтинских контролеров иностранной речью и их пропустили, приняв за туристов.
Сигита была в восторге от озорной выходки Альгиса и громко хохотала, пока они шли по причалу к высоким белым бокам «Ренессанса» со множеством зеркально надраенных окон, и этот ее смех делал их еще более похожими на иностранцев, потому что так свободно и непринужденно ведут себя в России только гости из-за рубежа, которым наплевать на советские порядки и даже на вездесущее око КГБ.
Увешанные фотоаппаратами и элегантными сумками, в шортах и мини-юбках густо спускались туристы по нескольким трапам беспечно-оживленные, с пресыщенным скучающим любопытством в глазах. У подножья трапов, как чугунные тумбы кнехтов, к которым канатами был пришвартован корабль, застыли парами пограничники в зеленых фуражках с непроницаемыми, служебно-окаменелыми лицами.
— Если б нам туда попасть? — шепнула Сигита
— Ну и что?
— Мы бы спаслись.
— А кому мы там нужны?
Сигита удивленно вскинула на него глаза.
— Ты — мне, а я — тебе. Что же еще нам нужно? До этого момента Альгису и в голову не приходила мысль о возможности побега за границу, чтоб раз и навсегда покончить с тем неопределенным и ничего доброго не предвещающим положением, в каком они очутились. Действительно, это был единственный выход. Только убежав отсюда, они становятся недосягаемыми для преследователей, обретут покой, какую-то точку опоры и смогут начать новую жизнь, открыто, ни от кого не прячась. И потом свобода… Свобода писать правду, не кривить больше душой. Свобода прокричаться во все горло, до того стиснутое железной рукой цензуры.
Альгис отмахнулся от этой мысли. Россию невозможно покинуть без согласия властей, а только по их решению. Из Советской России человек не едет за границу, его посылают. Бежать же отсюда могут пытаться только сумасшедшие. Граница на замке, как поется в известной песне, и мордастые пограничники у трапа символизировали этот замок.
Вечером Альгис повел Сигиту в ресторан, самый дорогой, с купеческим избытком бронзы и хрусталя, тусклых зеркал в витиеватых рамах. Он хотел кутнуть, разрядиться, а заодно показать Сигите доселе неведомую ей сторону жизни, где деньги без счета, где пьют и обжираются схватившие Бога за бороду счастливчики, которым правдами и неправдами удалось урвать свой кусок пожирнее от весьма скудного пирога, официально декларируемого всеобщим народным достоянием. Ведь Сигита верила всему, чему ее учили в школе, чем забивали голову и, кстати, не без помощи его стихов. Теперь она ошарашенно глазела по сторонам, как Золушка, допущенная в королевские покои. На жующие жирные рты, на сверкание драгоценностей вокруг блеклых женских шей, на похоть и пресыщенность в глазах на нагловатую угодливость официантов. И ей, колхозной девочке, вырванной из примитивной нищенский жизни, скрашенной лишь обильными посулами и надеждами на коммунизм, как на рай в загробной жизни, это безудержное пиршество казалось чем-то кощунственно- неправдоподобным. Она даже не могла есть, с трудом жевала, подавленная, прибитая, и Альгис пожалел, что привел ее сюда, подверг такому испытанию. Ему и самому было здесь тошно и противно, и Альгис понял, какие перемены произошли с ним с момента бегства, как изменились его вкусы и привычки.
Это было радостным открытием. Он становился другим человеком, сбрасывал с себя, как коросту, все то, что прежде ценил, как непременный атрибут ставшего нормой образа жизни. Возбужденный таким открытием, он совсем повеселел и потащил упирающуюся Сигиту танцевать в тесную сдавленную толпу, дергавшуюся в центре зала под визгливые стоны джаза.
Сигита робела, стеснялась, но здесь и танцевать не нужно было уметь, а лишь раскачиваться, переставляя ноги, и следить, чтоб тебе их не оттоптали. Кругом мелькали, расплывались пятна лиц, однообразные, с пустыми бездумными глазами и каплями пота на лбах и носах. Промелькнула чья-то багровая, с кроличьими глазами, рожа, но когда Альгис напряг внимание, он уже видел только затылок с двумя розовыми складками шеи над белизной нейлонового воротника. Складки показались знакомыми, особенно поросячий рыжий мысок волос, и Альгис даже ощутил неприятный холодок в груди. Снова выплыло это лицо из-за чьего-то плеча и вытаращило глаза на него. Его узнали, и узнал человек, слишком хорошо знакомый ему, для которого борода не могла послужить камуфляжем. Это был Шнюкас, директор книжного издательства в Вильнюсе, бессменный издатель книг Альгирдаса Пожеры, вхожий к нему в дом, непременный гость на всех семейных торжествах. Шнюкас обалдело глядел на него, не веря своим глазам и перестав танцевать. Было ясно, что он, как и многие в Литве, давно похоронил Пожеру, свыкся с тем, что тот исчез при загадочных обстоятельствах. И вдруг видит живого, обросшего, невесть откуда взявшегося, бородой, в Ялте, в ресторане, как ни в чем не бывало, танцующего с какой-то девчонкой, совсем девочкой. Их разделяло несколько качающихся пар, и это позволило Альгису рвануть в сторону, таща за собой Сигиту и невежливо, грубо расталкивая чьи-то плечи и спины. Сигите не надо было объяснять. Она догадалась, что Альгис обнаружил опасность и спешила за ним, не оглядываясь. Они даже не подошли к своему столику, а проскочили к выходу, будто за ними гнались. Не рассчитавшись с официантом. Потом бежали по аллее к стоянке такси. И немного успокоились, когда за поворотом шоссе в заднем окне автомобиля скрылись огни ночной Ялты.
Уже дома, у себя на скале, сидя у раскрытого окошка и под храп Тимофея за стеной, глядя на лунную дорожку, чешуйчатой полосой дробившую море до горизонта, Альгис подвел итог случившемуся. Шнюкас немедля, возможно сейчас, позвонит в Вильнюс и захлебываясь сообщит оглушающую новость. Альгирдас Пожера жив! Изменил свой облик бородой. Будучи опознан, поспешно бежал, скрывшись в неизвестном направлении. С ним замечена девица шестнадцати-семнадцати лет, по описанным приметам схожая с особой, бежавшей из-под стражи с поезда Москва — Калининград. Бежавшей при содействии Альгирдаса Пожеры.
Завтра будет поднята на ноги вся милиция Крыма. Бежать с полуострова куда-нибудь подальше — в Сибирь или Среднюю Азию — уже поздно. В Симферопольском аэропорту — единственных воздушных воротах Крыма их опознает первый же милиционер, даже мельком просмотревший опись отличительных примет беглецов в формуляре уголовного розыска.
Сюда непременно прилетит жена. В сопровождении ответственных товарищей из Союза Писателей. Для них это будет бесплатным путешествием на юг, подвернувшимся весьма кстати, а в глазах общественности прозвучит чуть ли не нравственным подвигом. Шутка ли, оторвать свои зады от писательских стульев, бросить на полуслове незаконченные рукописи и ринуться на поиск загадочно исчезнувшего коллеги.
Его обложат, как волка, и куда бы он ни метнулся, выскочить из Крыма, как из волчьей ямы, ему не удастся.
Выход один — затаиться, переждать тревогу здесь, на скале, где и в голову никому не
