Нет. Лежит тихо. Только сердце: Бух! Бух!
— Не рано ли, Олечка? — спросил он вдруг охрипшим голосом.
— Самое время, — шепчу я пересохшими губами. — Джульетта полюбила Ромео в моем возрасте.
— Ну, какой уж я Ромео? Я его папаша, по крайней мере.
Я ловлю губами завитки волос на его груди и сжимаю их.
— Беда мне, с тобой, — вздыхает Б.С. — Знаешь ли ты, как это на юридическом языке называется?
— Что?
— То, что ты предлагаешь мне. Это называется растлением малолетних и карается самым суровым образом. Ты отдаешь себе отчет, на что ты меня толкаешь?
— А вы боитесь?
— Ну, положим, я не робкого десятка… Но, понимаешь…
— Что понимать? Что вы — трус? Ради любимого существа боитесь рискнуть? Тюрьмы испугались. В прежние века рыцари ради дамы сердца шли на поединок и погибали… а вы…
— Постой, постой… Не горячись… — Кто это — дама сердца? Ты? Ленивая девчонка, не помогающая маме по дому и приносящая из школы плохие отметки? Да будь я твоим папашей, я бы взял ремешок и выпорол тебя по этой попке.
Его ладонь легла сзади на мои ягодицы, полностью охватив. И сжала так, что у меня сладко заныло в переносице. Я прижалась обеими грудками к его животу и снова услышала, как сердце его, словно помпа, качает кровь.
— Вот я сейчас тебя выпорю.
— Пожалуйста. Делайте со мной все, что угодно. Я — ваша.
— А знаешь ли ты, что то самое, что ты мне предлагаешь, поначалу доставит тебе только боль?
— Знаю. Читала.
— Одно дело — читать.
— Я не боюсь.
— Зато я боюсь. Как врач. Ты же еще не созрела. У тебя еще не было менструации. Не было?
— Ну и что?
— А до менструации связь с мужчиной просто опасна для твоего здоровья. Тебе будет нанесен непоправимый ущерб с очень тяжелыми последствиями. Олечка, милая, ради тебя и твоего будущего я не воспользуюсь твоей минутной слабостью. Хотя, честно признаюсь, мне очень лестно твое увлечение мною, и мне стоит немалых усилий сдерживать себя.
— Трус! Жалкий трус. Хоть и моряк. Ненавижу вас всех, таких рассудительных и умных. Все-то вы знаете! Что хорошо и что плохо! Что можно и что нельзя! Ну и что? Хоть капельку от этого вы стали счастливей?
Он молчит. Должно быть, я задела какую-то потаенную струну в его душе.
— Б.С., простите меня, миленький. Я — глупая. Ну, скажите вы мне, умный человек, сколько мне еще терпеть? До первой крови?
— Тоже рано. Не советую. Ты должна окрепнуть. У тебя косточки еще слабенькие. Как у птенчика.
— Ну, так когда же? Когда я созрею? Через год? Через три?
— Когда у тебя вырастет зуб мудрости.
— Когда это будет? — протянула я.
— Не успеешь оглянуться.
— Но ведь тогда все по-иному будет. Я буду мудрая. И циничная. У меня не будет свежего чувства, как сейчас, когда я еще совсем глупая и моя голова чиста от подленьких мыслей. Ну, скажите, тогда-то вы меня не оттолкнете?
— Если буду жив, — улыбнулся он, отчего борода его зашуршала на моей макушке. — Я тебе тогда не понадоблюсь. Вокруг тебя такие мальчики будут увиваться! И ты будешь так им кружить головы…
— Буду мстить им за вашу рассудительность.
— Вот и договорились. Спи давай.
Я повернулась к нему спиной и свернулась комочком. Мне тепло и хорошо. Я засыпаю счастливая.
Но мне что-то мешает во сне. А, это Б.С. захрапел. Ой, как сильно! Ну, точно, как этот пес Джерри.
Я открыла глаза. Господи, где я?
За большими окнами гостиной синеет рассвет. И даже видны черные силуэты голых деревьев.
Кто-то сопит и булькает под моим ухом. И остро, до тошноты разит псиной.
Джерри, жирный, неповоротливый пес положил лапу на мое плечо, а я уткнулась головой в его мягкое, обвисшее брюхо. Я лежу у камина, на ковре и проспала полночи, прижавшись к этому гадкому раскоряченному псу с мокрой слюнявой мордой.
Вот куда меня, лунатика, занесло!
Я вскочила, трясясь от озноба, побежала в свою комнату и укрылась с головой под одеялом.
Утром, когда мы уезжали с Б.С., ничего не подозревавшим, как я его ночью соблазняла, он, включив отопление в машине, повел носом, поморщился и сказал:
— В этом доме все провоняло псиной. Даже от тебя разит. Приедем, сразу прими душ.
На нашей линии метро ходят старые допотопные вагоны — облупленные коробки с железными скамьями, и грохот в них стоит такой, что пассажиры, разговаривая, кричат во все горло. Моим барабанным перепонкам достается, и я почти ничего не слышу, что говорит мне папа, который, сидя рядом со мной, сопровождает меня в школу.
Он говорит, а я не слышу и даже не стараюсь что-нибудь разобрать. Но киваю. Это его удовлетворяет, и он не умолкает всю дорогу. Он это называет пообщаться с ребенком, войти в контакт. А читает он мне скучные поучения, как жить. Так сказать, передает крупицы своего драгоценного житейского опыта.
Когда мы расстаемся возле школы, он удовлетворенно подводит итог своей лекции:
— Вот видишь, ты узнала кое-что новое, стала чуточку мудрее.
Счастливый человек. Ему ни разу не пришла в голову мысль, что я ничего не слышала, и он напрасно сотрясает перегретый спертый воздух вагона метро.
Мы едем, покачиваясь вместе, в ритме стука вагонных колес. Его голос журчит над моим ухом: бу-бу-бу, а мои мысли далеко, и глаза блуждают по пассажирам. По женщинам, в первую очередь. Они недавно вылезли из постелей. Со смятыми, припухшими лицами, со всклокоченными волосами. Женщины по утрам до того, как они наложат на лица толстый слой краски, похожи на ведьм. Я это наблюдала в нашем доме. Моя мама, хоть спит отдельно от Б.С. В другой комнате. И появляется на люди, пред светлые очи своего возлюбленного без всяких следов ночных кошмаров. На лице — краска, на ресницах — тушь, волосы уложены. В таком виде она вполне съедобна.
А вот эти женщины, что едут со мной в вагоне, каждый день одни и те же, вернее всего, спят в одной кровати со своими мужьями и любовниками и утром доводят их до тошноты своим видом и запахом изо рта. Вот дуры безмозглые! Сами роют себе могилу. Уж где-где, а в Америке самый бедный человек может себе позволить спать в отдельной комнате, а они, даже имея много денег, все равно норовят всю ночь толкаться с мужчиной в одной кровати,
